По имени Атласа названа Атлантида, по имени Атлантиды – Атлантический океан.
В этой земле жили первые мореплаватели и первопроходцы земли, первые купцы и первые ученые. Оттуда шли корабли с колонистами в Старый и Новый Свет, в Южную Америку и Индию, в Египет и Средиземноморье, на Балтику и в Скандинавию. А однажды корабли атлантов вернулись из плавания и не нашли свою Атлантиду. Невозмутимая гладь океана простиралась на том месте, где была их родина…
Остались загадочные памятники и изваяния по берегам континентов и далеких островов, остались циклопические сооружения, осколки удивительных познаний о вселенной, легенды о божьем гневе, расплавляющем камни.
И еще остались рисунки, сделанные мастерской рукой на стенах пещер, да побелевшие осколки черепов, объемом превышающих наши.
Есть легенда, что придет время и Атлантида снова поднимется со дна – во всей красе, сохраненной океаном…
– Ты говоришь так, – вздохнула Ольга, – будто сам там был.
– Не был, так буду! – упрямо тряхнул головой Игорь. – Я еще найду Атлантиду! Не веришь?!
Нахмурив черные брови, Круглов сердито дернул за козырек свою фуражку, резко повернулся и пошел по плавно качающейся палубе, по-морски широко ставя ноги. Одним махом он взбежал по трапу на шлюпдек, потом еще выше – на Солнечную палубу.
"Обиделся, – вздохнула Оля. – Нет… ушедшие не возвращаются: ни люди, ни континенты".
Оля посмотрела вниз, где из-под кормы бесконечной лентой убегала вода. Ей вдруг захотелось пойти в свою каюту, уткнуться в подушку и заплакать.
После ужина Игорь Круглов осторожно постучался в каюту главного помощника. Дверь легко отворилась. Игорь вошел, снял фуражку и, рассматривая ковер, застилавший палубу каюты, сбивчиво и нескладно стал извиняться за себя и за Вадима, объяснять, что они не хотели… не думали…
Борис Григорьевич снял очки и отложил в сторону толстый журнал. Прервал Круглова на полуслове:
– Знаешь что? Не мужское это занятие – жевать мочало. А поговорить с тобой я давно хотел. Садись, кури. Не куришь? Молодец! Вот что, Игорь, я знаю – ты на меня обижаешься. За строгость, за придирки… ладно, ладно, не протестуй. Знаю. Ответь мне откровенно на один вопрос. – Главный помощник посмотрел на Игоря испытующе. – Зачем ты пошел в Мореходное училище?
– То есть как это "зачем"? – растерялся Круглов.
– Да, вот именно: зачем? – повторил Борис Григорьевич. – Почему после школы ты не выбрал историю или, скажем, географию?
– Да, а как бы я тогда в океан попал? – с наивной непосредственностью воскликнул Игорь.
– Ага, – усмехнулся Грудинко. – Значит, задумал сочетать полезное с приятным, то есть работу с хобби, так?
– А что здесь плохого? У каждого есть какое-то увлечение. Можно ведь собирать марки? А я, так сказать, "собираю" Атлантиду, – смутился Игорь.
– Допустим. Хотя мое, например, увлечение – это моя работа. Тут все, – Грудинко обвел рукой каюту, – вся моя жизнь. Я, конечно, тебе не пример. Но ты скажи, ты хочешь быть моряком, настоящим мореходом? Кишка у тебя не тонка?
– Хочу… – насупился Игорь.
– Пока не замечаю! – отрезал Грудинко. – Диплом штурмана – это еще не все. Ты его подтвердить должен. Для этого тебя и приставили ко мне. А как я из тебя сделаю первоклассного штурмана, если ты сам не хочешь? Ты же все еще дурака валяешь: то у тебя Атлантида, то… чай на мостике. Главное для моряка – это дело! Остальное – потом. И еще запомни: я за Ольгу перед покойным капитаном Коньковым отвечаю. Ты должен быть не только Оли достоин – она девчонка. Ты должен быть Его памяти достоин!
Лариса Антонова сидела в своей каюте за узким, привинченным к переборке столом – проверяла меню ужина, отпечатанное на трех языках. Солнце плавно раскачивалось за иллюминатором, рыжим кругом переползало с переборки на палубу, с палубы – опять на переборку. Строчки расплывались перед глазами. В голову лезли посторонние мысли.
Вот уже два года плыло это солнце за иллюминатором, два года качало на волнах Ларису.
Окончила с отличием университет, предлагали научную работу, аспирантуру, а она вдруг пошла на флот. Неожиданно для всех и для себя.
Жизнь не уставая играла с Антоновой в загадочную игру, и, как новичку, ей долго выпадали одни выигрыши. То ли по везению, то ли потому что за отведенные Ларисе несчастья наперед до неизвестного срока заплатила ее мать. Мать Антоновой дожила до двадцати лет, вытолкнула на свет дочку и умерла сразу после родов. Но совсем не исчезла – дочка не отпустила. Просто растворилась в земле и небе, незримо, ради одной Ларисы присутствуя в мире и иногда выглядывая для нее тихой березой или одинокой звездой над вечерним фонарем. Все же с любимыми не расстаются и после смерти. И даже уходя – остаются. Умирают насовсем только те, кому некого было любить на земле. Больше у Антоновой ничего не осталось от матери.
Отец Ларисы был ученым-археологом. Высокий, с неулыбающимся лицом, он перенес на дочь всю неизмеренную нежность, которую не успел отдать ее матери. Он и его археология наполнили детство Ларисы молчаливой добротой и особенной одинокой любовью живых к ушедшим. Ее игрушками были древние боги, детскими сказками – мифы и предания. Ее неловкими няньками стали коллеги отца, – такие же, как он, загорелые, с запахами пустынь и гор, – приезжавшие из экспедиции. Они сменяли друг друга. Женщин не было в доме, пока отец не женился во второй раз – через четыре года.
Его жена, Мария Кирилловна, стала добрым ангелом их старинной квартиры. Она словно оживила старые маски, склеенные из черепков вазы, деревянные, изъеденные временем статуэтки и замкнутого, легко мрачнеющего отца.
Высоким, малинового звона голосом, колокольчиковым смехом, звуками рояля Мария Кирилловна легко разгоняла по углам мрачные тени, неслышно живущие в квартире, глухие, скрипучие звуки деревянных панелей, покрывающих стены комнат. У отца начал таять характер, он стал улыбаться. Лариса привыкла к Марии Кирилловне и почти никогда не вспоминала, что она мачеха.
Детство Антоновой было легким и звонким, полным хороших людей. В их доме собирались археологи, музыканты, артисты – веселые, взбалмошные люди. Гости шумели, спорили с отцом, похожим на усатого викинга с доброй улыбкой. Крышка черного рояля в углу никогда не опускалась. Молодая мачеха садилась на круглый, обитый кожей табурет и играла, повернув к гостям смеющееся лицо.
А в углу гостиной неподвижно сидела длинноногая большеглазая девочка. В глубоком кресле, поджав под себя нескладные пока ноги с холодными по-детски пятками, она не сидела – царила в своем кресле-троне. Она одевала гостей в царские доспехи и мантии, в кринолины и турнюры. В нее были влюблены все: рыцари и короли, археологи и бродячие музыканты.
В Ларисе долго еще жило детское стремление окружать себя обожанием. Эта влюбленность, шутливая или настоящая, была ее воздухом, и она сама добросовестно старалась любить всех и распределять свою душу по справедливости и без обид. Своим голосом; взглядом она словно спрашивала: "Как, разве вы не любите меня?"
И всем было хорошо с ней. Все, как в сказке, становились добрее, счастливее. Тыквы превращались в кареты, серые мыши – в красавцев коней в ее волшебном доме. Лариса не знала только одного – волшебницей была не она. Чародеем дома был отец.
Школа с золотой медалью, университет – счастливо текла, продолжалась ее жизнь.
Но почему-то вздрагивало и сжималось сердце каждый раз, когда она видела отца, встречала среди дня его взгляд. И он, казалось ей потом, смотрел особенно, будто предчувствуя свой уход, мучаясь за нее и жалея.
Однажды вечером, работая как обычно в своем кабинете, отец вскрикнул от боли в груди. Он успел только постучать кулаком в стенку. Прибежала Мария Кирилловна. Через двадцать минут его уже не было. Раньше чем приехала "скорая помощь"…
Лариса не плакала. Она и жила и не могла жить. Ужас похорон, застывшего лица отца не доходил до нее. Она знала – это не мог быть он. Он не мог умереть и бросить ее одну. Скорее это она, как мертвая, ходила по его земле, запиналась об обломки его мира, родных стен, вздрагивала в тишине от его голоса в напряженных до звона ушах.