На широком столе навалены рулоны кинопленки.
– Вот склеиваю пленку, – пожаловался Костя. – Вечером надо советское кино пассажирам показать, а пленка еле дышит.
– Какой фильм?
– "Человек-амфибия", дублированный, на английском.
– Неужели поновее ничего нет?
– В том-то и дело, что нет. Мало у нас фильмов, дублированных для иностранцев. Эту "Амфибию" уже третий раз им показываю. Они просят: покажите нам что-нибудь про Советский Союз. Хотим, говорят, посмотреть вашу пропаганду. А я только руками развожу… А они вон свою пропаганду каждый день проводят, – показал он на квадратное окошко в кинозал, – опиум для народа!
На теплоходе среди "стаффа" – иностранного персонала для обслуживания пассажиров – есть и священник, плотный, деловой на вид господин с короткой спортивной стрижкой. На всех западных пассажирских судах есть церковь, где идет служба. На "Садко", из-за отсутствия помещения, служба проходит в судовом кинотеатре "Аврора".
Шевцов заглянул через квадратное окошечко в кинозал и остановился, заинтересованный.
В зале ярко горели лампы дневного света. На небольшой сцене перед экраном стоял стол. На столе был аккуратно расставлен религиозный инвентарь: две лампадки, две латунные чаши, подставка для Библии и пластмассовая закупоренная баночка. Рядом – два графинчика: в одном вино – церковное, в другом вода – святая. На пианино лежала аккуратно сложенная белая сутана. В углу сцены скромно стоял потертый саквояж и возвышалась стопка брошюрок.
В зале уже начала собираться паства. Первой вошла старушка монашеского вида, быстро оглянулась – никого нет. Подтянула длинную, до пят, юбку, оправила косынку, перекрестилась и села в первый ряд. Все одеяние и головной убор на ней – точная копия монашеского, но только цвета хаки, модного в этом сезоне.
Потом вошло сразу несколько разнообразно одетых женщин и мужчин, видимо, их мужей. Мужчины держались позади и имели покорный вид. Все входящие брали по одной брошюре и усаживались – кто подальше, кто в первых рядах.
Брошюры в ярких обложках были не чем иным, как древней Библией, напечатанной для удобства по главам, брошюрным изданием.
Постепенно середина зала заполнилась. В первом ряду сидели самые святые старушки, а также те, кто был глуховат.
Время шло, женщины начали перешептываться. Наконец быстрым шагом вошел священник лет сорока пяти, коренастый, с лицом, красным от загара. Он поднялся на сцену, достал из кармана зажигалку "ронсон" и ловким движением зажег обе лампадки. Потом, не глядя в зал, стал быстро переодеваться.
Снял клетчатую спортивную курточку и повесил ее на стул у пианино. Отложной воротничок черной рубашки с помощью булавки на глазах превратился в глухой воротник викторианской эпохи. "Вот это рационализация!" – подумал Шевцов.
На плечи священнослужитель накинул подобие широкого белого платка с длинными лямками, пропустил лямки назад, за спину, потом снова вперед и завязал их крестообразно на животе.
Платок этот, как догадался доктор, предохранял от загрязнения воротник сутаны. Это практично – спецодежда не так быстро пачкается.
Потом пастор через голову натянул длинную, похожую на медицинский халат белую рясу, подвязался пояском и на шею повесил широкий шарф с зеленой каймой, свисающий почти до пола. Вся процедура одевания проходила в молчании, при терпеливом ожидании зала.
Одернув рясу, пастор раскрыл брошюру и поднял ее над головой. Все встали, опустили головы и углубились в чтение. Миловидная женщина в заднем ряду поправила обтягивающие ее сзади желтые брюки, оглянулась и незаметным движением сняла с ушей серьги. Суета сует! Потом осторожно поправила потревоженную прическу.
Рядом с ней тощий сутулый мужчина старательно, так что у него двигались уши, читал тексты. Женщина взглянула на него, вздохнула и тоже начала читать.
Потом все сели и началась проповедь. Священник положил брошюру на подставку, пригладил лысеющую голову и, покраснев лицом еще больше, начал говорить. Постепенно воодушевляясь, он поднял вверх кулак; потом погрозил кому-то пальцем.
Доктор из любопытства приоткрыл окошечко – послушать.
– Не по своему желанию пришли мы в этот мир и не по своему желанию уходим. Моя жизнь, говорим мы. Моя рука и моя нога. Но разве моя эта жизнь, которая, быть может, завтра чужой мне станет, и мои ли эти руки и ноги, которые завтра потерять я могу? Чья же она? Кто владеет нами и будущим нашим…
Проповедник говорил по-английски. Речь его была плавной, движения рук – хорошо отрепетированными.
– Видали, загибает как? – произнес киномеханик Костя, не отрываясь от склеивания пленки. – А я тут со своим "Человеком-амфибией"… Мне "Броненосец „Потемкин" надо или "Мы из Кронштадта", – я бы им показал!…
Движения рук пастора все убыстрялись. Он то разводил их в стороны, то указывал с земли на небо. Он стоял на сцене, как регулировщик в часы пик, управляя движением с грешной земли на небеса. Видимо, движение это не было односторонним. То тут, то там возникали завихрения и заторы. Грозными взмахами рук святой отец то призывал к порядку, а то и карал нарушителей правил на запруженной автостраде "Земля – Рай – Ад – Интернешнл Лимитед".
Потом все снова встали. Женщина опять поправила тесноватые желтые брюки и непослушные волосы, украдкой посмотрела по сторонам, достала зеркальце и подкрасила губы.
Вообще, дел ей хватало. Но она выгадывала минуты тем, что садилась раньше всех и позже всех вставала.
Капеллан тем временем откупорил круглую пластмассовую баночку и достал оттуда сухарик-просвирку. Он разломил сухарик на несколько частей и бросил их в чашу. В другую чашу налил из одного графинчика вина, из другого – воды. Потом подумал и долил еще вина. Съел кусочек сухарика, помолился, одним движением осушил чашу с вином и святой водой и промокнул полные губы белой салфеткой.
Все стали креститься вытянутыми пальцами и подходить за просвирами. По очереди брали сухарики, клали их в рот и взамен оставляли на блюде смятые зеленые бумажки – пожертвования на церковь.
Через минуту зал опустел. Пастор быстро сменил одежду и задул лампадки. Графинчик с вином допил, а святую воду выплеснул в уголок за сценой. У одной чаши отвинтил ножку, вложил ее в другую чашу, ножку приложил сверху и все вместе компактно уложил в саквояж. Служба окончилась.
На следующий день, в воскресенье, рано утром в каюте доктора затрещал телефон. Еще не совсем проснувшись, Шевцов взял трубку и произнес обычное: "Слушаю, главный врач!"
Звонила Тоня, медсестра с темпераментом ртутной капли. Она что-то быстро-быстро говорила. Слов Виктор не разобрал, но понял, что надо бежать в 324-ю каюту.
Дверь в каюту была открыта настежь, в дверях толпились пассажиры. На лицах сострадание, в глазах – любопытство.
Василий Федотович, наклонившись, копался в своем медицинском чемоданчике, видно было только его покрасневшую лысину. Вера увидела главного врача, поправила очки и показала на пассажиров.
– Вот – встали и стоят… цирк им тут…
– Закройте дверь! – сердито скомандовал главврач и добавил мрачно:- Пли-из…
Дверь захлопнулась.
На койке, запрокинув голову, неудобно лежал тучный мужчина с посиневшим лицом и багровой шеей. Шевцов осторожно приподнял большим пальцем его веко. Широкий зрачок, утративший подвижность и глубину, тускло взглянул на него. Врач опустил веко.
Вера все еще сжимала шприц и старалась тонкой иглой нащупать спавшуюся вену на посиневшей кисти.
– Вера, не нужно… Ему уже ничего не нужно.
"Все. Покойник. Первый в моем плавании. В том, что покойник, сомнений нет – тело уже холодное. Умер несколько часов назад. Умирал, очевидно, мучительно, с болями – постель вся перевернута… Почему нас не вызвали раньше?" – напряженно думал Шевцов.
Он посмотрел по сторонам: в каюте еще две койки. А вот и они, сидят в углу двое – те, что молились в кинозале: женщина в желтых брюках и тощий мужчина с шевелящимися ушами. У женщины глаза полны страха и слез. Мужчина неподвижно смотрит перед собой. Уши шевелятся, – наверное, читает про себя Библию.
– Что случилось? – обращается Шевцов к мужчине. Тот пожимает плечами, смотрит мимо – в угол. Его жена начинает плакать.
– Это мой дядя, – говорит наконец она сквозь слезы. – Он ночью сильно стонал, а потом перестал. Я попросила мужа посмотреть. Муж посмотрел и сказал: все в порядке, он спит. А утром мы проснулись – он лежит вот так…