Странное раздвоение почувствовал Шевцов, словно на другую планету, в другой мир занесло его. Совсем рядом зашуршало длинное платье Ларисы.
– О чем так задумались, доктор? – услышал он мягкий, русалочий голос. Она тоже была из другого мира, в котором женщины не носят форму, не говорят строгим, официальным голосом…
Евгений Васильевич, отдернув занавеску, курил в приоткрытый иллюминатор. Сквозь низкие тучи пробилась луна, и озеро лунного света скользило по черной, выгнутой волнами воде… Шевцов тряхнул головой и улыбнулся:
– Да так, слушаю музыку…
– Это обработка "Песни Сольвейг", – сказала Лариса. – Песня о женской верности. А вот о мужской верности песен почему-то очень мало. Почему, а? – Она улыбнулась, но глаза у нее – Шевцов заметил – были грустные.
– Потому что мужчина прежде всего., должен быть верен своему делу! – резко отрубил старпом со своего кресла во главе стола. – И если ты моряк – то морю.
– Но наши дома все же стоят на земле, – прищурился Саша Лесков и провел пальцами по струнам гитары.
– Только мы там почти не бываем, – обернулся Евгений Васильевич.
– Да уж, – покачал головой усатый Миша-рефмеханик, – на берегу не жизнь, а одни расставания. Приходим на два дня, а уходим на полгода. Два дня радости на полгода тоски – такой расклад. Жена говорит, лучше бы не приходил – спокойнее…
Все на минуту замолчали – что-то коснулось каждого. Дома остались жены, любимые.
Вдруг тихо, в первый раз за вечер, проговорила Оля Конькова:
– С любимыми не расставайтесь, всей кровью прорастайте в них, и каждый раз навек прощайтесь, когда уходите на миг… – Это было стихотворение, которое она выучила после смерти отца.
– Черт знает что, – возмутился Вадим Жуков, – как о доме кто-нибудь заикнется, так сразу – минута молчания. Словно хороним кого-то!
Шевцов уже понял: для моряков дом -это святое, к чему даже словами прикасаться больно.
– Да, несладкая она, наша морская жизнь, – подвел черту старпом Андрей Стогов.
– Спой лучше, Саша, – попросила Лариса.
негромко, прислушиваясь к словам, запел Лесков.
– И все же всегда будут корабли: и морские и звездные! И всегда будут люди: моряки или астронавты, которые должны уходить в океан, во Вселенную и оставлять на земле все, что им дорого! – блестя глазами, убежденно произнес романтик Игорь Круглов.
– Да, уходить, оставаясь сердцем, – тихо, ни к кому не обращаясь, сказала Лариса.
У каждого за словами стояло свое, глубокое. Они знали друг друга, и никто не спрашивал объяснений.
Глубоко внизу тяжело и жарко дышали двигатели. На мачте кружился локатор. В темноте рулевой рубки застыли у глаз бинокли. В машинном отделении и на мостике несли вахту другие штурманы, механики, радиооператоры. Шла своим чередом нелегкая и нужная морская работа…
Вечер закончился. Шевцов подошел к своей каюте, открыл незапертую дверь. В шкафчике звенела посуда, ерзала по переборке гравюра с Летним садом. Что-то скрипело и потрескивало под палубой. Шуршали волны за обшивкой. С непривычки Шевцову казалось, что каюту бросили в море и она качается на волнах. Он разделся и лег, и койка сразу превратилась в шаланду.
Утром стихло. Но чай в кают-компании еще норовил вылиться из чашек. Позавтракав, главный врач и доктор Сомов пошли в судовой госпиталь.
Над дверью госпиталя, покрытой белым пластиком, внушительно горел красный крест, подсвеченный изнутри.
За порогом, по-морскому – комингсом, начиналась вотчина судовой медицины: амбулатория, операционный блок, аптека, четыре палаты для стационарных больных. Шевцов уже уверенно перешагнул через комингс, вдохнул аптечные запахи и почувствовал, что он не гость и не лишний человек на теплоходе.
На двери в амбулаторию висело расписание приема пассажиров на трех языках: английском, немецком и французском.
– Василий Федотович, – поинтересовался Шевцов, – вы какие языки знаете?
Сомов засмеялся:
– Украинский, да и то с грехом пополам, – жена у меня хохлушка. А вы, я заметил, в английском разбираетесь. Ну и отлично – справимся. Больной – он ведь на всех языках больной. Как видите, коллега, работать здесь можно, – подытожил Сомов. – Все необходимое налицо: и рентгеновский аппарат, и бормашина, и физиотерапия…
Шевцов промолчал. Подумал про себя: "А где же рентгенолог, стоматолог, физиотерапевт? И как насчет акушера-гинеколога?"
– Здесь мы универсалы, – словно угадав его мысли, улыбнулся Василий Федотович. – Так что придется еще с десяток специальностей освоить кроме хирургии.
– А я, признаться, думал, что хирургия на теплоходе, как жизнь на Марсе, – под большим вопросом…
– Напрасно, – покачал головой Сомов, – здесь может случиться все, что бывает на берегу. Только там вы стоите на земле и в окружении коллег, а здесь под вами океан и больше ни одного хирурга на тысячу миль вокруг…
Без пяти девять хлопнула дверь, послышался смех в коридоре и в амбулаторию вошли сестры. Впереди вприпрыжку, с конфетой за щекой – Тоня, за ней на голову выше – Вера с раскрасневшимся лицом. Увидев врачей, они присмирели, надели белые халаты и чинно уселись в своем углу.
Больных пока не было – экипаж здоров, а пассажиры появятся только в Роттердаме. Выкурив обязательную трубку, Василий Федотович начал копаться в электрокардиографе. Шевцов углубился в инструкции к – наркозному аппарату, УВЧ, диадинамику, рентгеновскому аппарату. Он торопился вникнуть сразу во все, пока есть время. А вдруг случится какое-нибудь ЧП?
– Вера, – вдруг звал он операционную медсестру. – А набор для трепанации черепа у нас есть?
– Есть, Виктор Андреевич, – солидно поблескивая очками, отвечала Вера. – У нас все есть.
– Тоня! – Тут же тревожно оборачивался Шевцов к склонившейся над наркозным аппаратом девушке. – У нас фторотан есть?
– Конечно, есть! – округляя глаза, успокаивала его Тоня. – У нас все есть.
Иногда главному врачу начинало казаться, что он у себя в больнице, на отделении, за обычной работой. Тогда он отрывался от бумаг, подходил к иллюминатору и удивленно смотрел на пенистые волны, бегущие мимо борта, на зыбкую линию горизонта и чаек, неподвижно висящих рядом с теплоходом.
За работой и заботами незаметно подходит время обеда. Приемы пищи в кают-компании становятся все церемоннее, как ритуальные трапезы. Шевцову никак не наесться досыта – боится, а вдруг тем самым нарушит какую-нибудь неизвестную ему традицию? Вообще, есть и спать хочется все время – как новобранцу в армии. А вечерами по-прежнему мучает одиночество. После ужина он предоставлен самому себе. Василий Федотович, чуть стемнеет, ложится спать. У новых друзей дни и ночи расписаны по вахтам, и только он один как неприкаянный бродит по судну -ищет себе занятие, донимает Дим Димыча осмотрами и проверками. После привычной нагрузки на берегу не хватает настоящего дела: операций, срочных вызовов, обходов и перевязок, споров на утренних конференциях. И еще, неожиданно и остро, – глаз жены, домашнего уюта, бесконечных "почему" дочери.
На переборке в его каюте висит расписание обязанностей главного врача. Все просто и лаконично. Общесудовая тревога. Он герметизирует свою каюту, надевает спасательный жилет и следует в госпиталь, где развертывает пост медицинской помощи и "борется за живучесть судна на своем объекте…".
Ниже – тревоги по борьбе с огнем при пожаре, с водой при пробоине в борту, по отражению атаки атомным, химическим или бактериологическим оружием. Наконец, шлюпочная тревога. С санитарной сумкой он садится в шлюпку № 1 и – прощай, "Садко"! – покидает судно…
Все расписано, как по нотам. Все тревоги предусмотрены. Кроме одной, которая мучает его, – тревоги одиночества, оторванности от дома. Его словно выдернули с корнем из родной земли и бросили в эту железную коробку…
Над расписанием Виктор повесил семейный портрет: он, с женой и дочь. Рядом, немного поколебавшись, фотокарточку жены – ту, самую удачную: положив подбородок на руки, чуть исподлобья смотрела на него Настя.