И мужчины, и женщины жевали бетель, отчего ротовая полость приобретала неприятный коричнево-красный цвет, а от зубов оставались только гнилые черные пеньки. Жевание бетеля вызывает обильное слюноотделение, о чем красноречиво говорили многочисленные алые кляксы на полу коридора. Молодежь поостыла к этой страсти, у нее было другое увлечение — золотые зубные коронки, как в лучших домах Самаринды.
Петингги рассказал нам, что неподалеку от их дома католические миссионеры выстроили церковь и школу. Те, кто принял новую веру, выбросили человеческие черепа, почитавшиеся из поколения в поколение как военные трофеи предков, и украсили стены своих комнат литографиями на религиозные темы. Но хотя миссионеры трудятся здесь уже больше двадцати лет, им удалось наставить на путь истинный меньше половины обитателей деревни.
Вечером, когда мы ужинали на палубе «Крувинга», на берегу появился даяк. Он взобрался на борт и протянул нам бьющуюся белую курицу со связанными лапами.
— От петингги,— пояснил он серьезно.
Посланец сообщил, что этой ночью в длинном доме по случаю свадьбы будут музыка и танцы, и если мы захотим присутствовать, то будем желанными гостями. Мы поблагодарили, вручили ему несколько брикетиков соли в качестве ответного подарка вождю и сказали, что с радостью принимаем приглашение.
Жители деревни широким кольцом расположились на веранде. Невеста, очаровательная девушка с гладкими черными волосами и правильным овалом лица, сидела, опустив глаза, между своим отцом и женихом. Наряд ее был великолепен — роскошный алый головной убор, отделанный бисером, и пышная богато расшитая юбка. Перед ней в мерцающих бликах светильников, заправленных кокосовым маслом, раскачивались в торжественном танце две женщины. На голове у них были маленькие, украшенные бисером шапочки с подвесками из зубов тигра, а в руках они держали длинные черные и белые перья птицы-носорога. На противоположной стороне круга сидел голый по пояс мужчина и выбивал однообразную мелодию на шести гонгах, лежащих перед ним на подставке. Петингги поднялся нам навстречу и усадил нас на почетное место рядом с собой. Его очень заинтересовал принесенный мной зеленый ящик, и я попытался объяснить, что этот ящик может ловить звуки. Петингги был озадачен и заинтригован. Я тайком наладил микрофон, записал гонтовую музыку и, улучив момент, тихо проиграл ему запись.
Петингги встал на ноги и остановил танец. Потом подозвал музыканта с гонгами, велел ему стать на середину круга и сыграть что-нибудь поживее, а мне предложил поймать эту новую мелодию. Дети, возбужденные неожиданным поворотом событий, загомонили так, что я едва мог расслышать музыку. Боясь разочаровать петингги плохой записью, я приложил палец к губам, пытаясь утихомирить детвору.
Фокус мой имел огромный успех, и, когда запись кончилась, взрыв веселого смеха эхом прокатился по всему дому. Вождь расценил происходящее как свой личный триумф и, войдя в роль импресарио, стал распределять очередность среди массы желающих выступить перед микрофоном. Я взглянул на невесту. Она сидела одинокая, всеми забытая, и я вдруг со стыдом осознал, что нарушил ее праздник.
— Нет,— сказал я,— машина сейчас уставать. Больше не работать.
Через несколько минут танцы возобновились, но в них уже не было прежней самозабвенности. Все смотрели на волшебный ящик, ожидая, что чудо повторится, и мне пришлось отнести магнитофон обратно на судно.
На следующее утро празднество продолжилось. Теперь настал черед мужчин, танцевавших перед домом под барабаны и гамбус — трехструнный инструмент, похожий на гитару. На большинстве танцоров не было ничего, кроме традиционной длинной набедренной повязки. Со щитами и мечами в руках они гордо двигались в замедленном ритме, время от времени с дикими криками подскакивая в воздух. Особенно выделялась одна фигура, с головы до ног облаченная в пальмовые листья. Лицо скрывала раскрашенная белым деревянная маска с длинным носом и устрашающими клыками, широкими ноздрями и круглыми зеркальцами вместо глаз.
Мои опасения, что мы слишком грубо вторглись в уединенный мир этой деревни, возможно, были безосновательны. Даяки проявляли к нам не меньший интерес, чем мы к ним. Каждый вечер они приходили на судно, усаживались на палубе и с удивлением наблюдали за нашим странным способом есть с помощью ножей и вилок или заворожено созерцали наше диковинное снаряжение. Как-то раз гвоздем познавательно-развлекательной программы стала основательная разборка магнитофона; немалый успех имела также демонстрация фотовспышки.
В свою очередь мы тоже освоились настолько, что посетили жилые комнаты длинного дома. Лишь в немногих стояли низкие кровати, завешанные грязными рваными пологами. Обитатели остальных комнат сидели, ели и спали на ротанговых циновках. Взрослых домочадцев отсутствие мебели, по-видимому, не смущало, а для младенцев даякские матери использовали оригинальные приспособления: они обвязывали своих крошек длинным, вроде полотенца, куском материи и подвешивали к потолку. Спеленатые дети так и спали в положении сидя. Если же ребенок начинал плакать, то мать, чтобы успокоить его, просто толкала люльку, которая раскачивалась, как маятник.
Каждому новому знакомому мы сулили щедрое вознаграждение за любое принесенное животное: ведь даже самый захудалый охотник-даяк, несомненно, поймал бы за неделю больше животных, чем мы за месяц. Но почему-то никто не проявлял интереса к нашим предложениям. В одной из комнат я увидел на полу кучу перьев от крыла фазана-аргуса, пожалуй, самой прекрасной и эффектной птицы Калимантана.
— Где эта птица? — спросил я с мукой в голосе.
— Тут,— ответила хозяйка, указывая на кусочки мяса, приготовленные для варки в калебасе. Я застонал.
— Я дам много-много бисера за такую птицу.
— Кушать хочется,— ответила она просто.
Было ясно: никто здесь не верил, что мы можем дать что-то такое, из-за чего стоило бы лишаться своей пищи.
Как-то раз, возвращаясь из леса со съемок, мы с Чарльзом повстречались со знакомым стариком. Он чаще других заходил к нам на судно.
— Селамат сианг,— приветствовал я его,— мир вам. Вы поймали для нас животных?
Старик покачал головой и улыбнулся.
— Смотрите-ка,— сказал я и вынул из кармана свою лесную находку, похожую на округлый кусочек полированного мрамора в оранжевую и черную полоску, который вдруг развернулся и превратился в необыкновенно хорошенькую многоножку. Она засеменила всеми своими бесчисленными ножками по моей ладони, настороженно поводя черными шишковатыми усиками.
— Нам нужно много разных животных — больших и маленьких. Если вы принесете мне такую,— я показал на многоножку,— я дам вам одну плитку табака.
Старик вытаращил глаза. Что и говорить, обещанное вознаграждение явно превосходило ценность добычи, но я хотел подтвердить серьезность наших намерений и был доволен, увидев, какое впечатление на старика произвела наша щедрость.
— Если нам повезет,— сказал я Чарльзу,— он может стать первым членом нашей команды звероловов.
Утром меня разбудил Сабран.
— Тут один человек пришел, много-много зверей
принес,— сообщил он.
Я вылетел из койки и ринулся на палубу. Там стоял наш старик. В руках у него был большой тыквенный сосуд, который он прижимал к себе как нечто бесценное. — Что? — спросил я, сгорая от нетерпения.
Вместо ответа он осторожно вытряхнул содержимое сосуда на палубу. По грубому подсчету, там оказалось две или три сотни мелких коричневых кивсяков [4], почти таких же я мог накопать в своем лондонском саду. Несмотря на разочарование, я не удержался от смеха.
— Отлично,— сказал я,— вы славно потрудились. За этих зверей я даю пять плиток табака. Но не больше.
Было ясно, что перед глазами старика померкло видение баснословного богатства, но он только пожал плечами. Я расплатился с ним, а затем с показной бережностью собрал всех кивсяков и положил их обратно в тыкву. Вечером я отнес их в лес, подальше от деревни, и выпустил там всех до единого.