— Видите ли, я очень сожалею, что ему не дали завершить учебу в нашей школе. Только восемь классов и окончил… А как я им гордился!
— А фамилия его, фамилия?!
— Никаноров.
— Но простите, я ведь расспрашивал об Алибекове, а не о Никанорове!
— Марат Никаноров. Какой был ученик… — вздохнул гость.
— К чему вы мне это рассказываете?
— Как же… А вы знаете, он был круглый сирота?
— Ну и что?
— Как — ну и что? Он не был похож на русского, я тогда предполагал, что в нем течет греческая кровь. Он был смуглый, черноглазый, черноволосый… И вот однажды, когда я спросил, почему ему дали имя Марат, он сказал, что он вовсе не Марат, а Мурат.
— Ну и что?
— Как бы у вас сокращенно произносили имя Хаджи-Мурат? Вы же не будете к мальчику обращаться: «Хаджи-Мурат!»
— У нас, дорогой человек, имя не сокращают.
— Это у вас, а у нас…
— Постойте, постойте… — смекнул Шарап. — Значит, Хаджи-Мурат — это Мурат, а Мурат записали как Марат. Это хотите сказать?
— Именно.
— Да, но куда он уехал?
— Вот этого я не знаю. Я же говорю, он был сирота, ни отца у него не было, ни матери. Его воспитала бабушка. Да, да, пойдемте…
— Куда?
— Он уехал с бабушкой, а у нее был брат — может быть, он знает…
Этот математик оказался удивительным человеком. Целый день вместе с Шарапом он искал Никанорова Аркадия Тимофеевича.
— Да, — подтвердил Никаноров, — Марат живет сейчас в Москве. Сестра моя, его бабушка, два года как умерла. А Марат женат, у него сын и дочь. Вот адрес…
Шарап записал адрес и спросил:
— Он был сирота?
— Сирота. Отец погиб в самом начале войны, мать расстреляли немцы.
— Как ее звали?
— Наталья.
— Наталья? — повторил взволнованный Шарап. — Разве не Наташа?
— Наталья, Наташа — это все равно.
— Это он!
— Кто?
— Сын Наташи. Вот у меня ее письмо.
Взял Аркадий Тимофеевич письмо, прочитал его, потом поглядел на Шарапа долгим взглядом.
— Да, это ее письмо, — проговорил он наконец. — О гибели Наташи рассказала женщина, которая привезла Марата. Это было уже после войны.
— А вы, почтенный, точно помните, что его звали Марат, а не Мурат? — Шарап вытер пот со лба.
— Если совсем точно — его звали Хаджи-Мурат. Но — русская бабушка, а внук вдруг — Хаджи-Мурат! Это я ей подсказал: «Если хочешь усыновить — дай ему христианское имя».
— Спасибо! — Шарап пожал руку растерянному старику. — У нас в Дагестане, в нашем ауле… — Он быстро написал адрес. — Вот, в этом ауле есть теперь ваши родственники, понимаете? Да, да, отец и мать мужа Наташи. Будут очень рады, если приедете в гости!
Выехал Усатый Шарап из Саранска окрыленный. И в Москве он сразу пришел к Марату домой.
Это был темноволосый красивый человек с тонким лицом. Смотрел он поначалу на Усатого Шарапа недоверчиво и настороженно. Однако когда Шарап показал ему письмо матери и фотографию отца, он заговорил стремительно, еле сдерживая волнение:
— Да, да, отца моего звали Хаджи-Мурат, и меня зовут Хаджи-Мурат Алибеков, об этом мне говорила женщина, которая меня спасла и воспитывала до восьми лет. И в первом классе я учился под фамилией отца, а потом, у бабушки, переписали…
— Дорогие! — уже кричал Хаджи-Мурату и его жене Шарап. — Поехали! Все вместе, с детьми! Старики будут очень рады! Они думают, что у них род кончается, они же не знают, что у них есть продолжатели рода! Есть внук, есть жена внука, есть правнук и правнучка! Вот переодеть тебя, сынок, в форму такую, что была у отца, так твой дедушка кинется к тебе: «Сынок, ты вернулся! Сын мой, долго же заставил ты нас ждать!» И что ты ему скажешь?
— «Я внук твой, деда, внук! Отец погиб на войне».
— Правильно. Так ты и скажешь, а потом все объясним… Будет праздник у стариков, большой праздник, дети!
По пути домой Усатый Шарап представлял себе великую, нежданную радость старика Галбеца и его жены Зазы. И все повторял в душе: «Нет, не кончился род почтенного Галбеца. Есть на земле кому продолжить род хороших, добрых людей!»
Глава седьмая
Баталов Абдул-Гапур. Умерщвлен в газовой камере за организацию побега военнопленных из концлагеря в городе Мценске
Вчера ночью ушел из жизни Уста Хаджи-Ибрем, дядя красавицы Уму-Гани. Добрый был человек, Уму-Гани его называла отцом. Долгой да будет память о нем на земле! Недаром он заслужил приставку к своему имени — Уста, что значит — мастер.
Да, Хаджи-Ибрем был хороший мастер, тонкий мастер — отпрыск знаменитого рода, который еще в древности восхищал Восток своим искусством. Говорят, некогда персидский шах, прослышав о славе мастеров Зирех-Герана (Кубачи), собрал своих златокузнецов и повелел им осрамить хваленых кубачинцев. Придворные мастера персидского шаха снарядили к кубачинцам гонца с тонкой — тоньше, чем шелковая волосинка, — золотой струной на небесно-голубом платочке и велели передать кубачинцам: «Попробуйте вытянуть такую струну и пришлите нам или хотя бы нашим внукам». Через некоторое время мастера Зирех-Герава прислали своего гонца к персидскому шаху. Когда шах увидел на небесно-голубом платочке ту же самую струну, то, воздев руки к потолку дворца, воскликнул:
— О аллах, будь свидетелем! Кто отныне посмеет утверждать, что в мире есть лучшие мастера, чем мои!
Но торжествовал шах только до тех пор, пока струна попала в руки придворного ювелира. В увеличительное стекло тот увидел, что струна просверлена насквозь. А в отверстие была продета тончайшая нить, на которой сплетались узором слова: «Уважаемый шах, из таких струн мы обычно делаем трубы».
Вот и говорят, что одним из потомков тех мастеров был Хаджи-Ибрем. Он считался непревзойденным эмальером. Например, его декоративный столик, покрытый яркой кавказской эмалью, стоит в музее и восхищает посетителей — такое можно представить себе разве что в волшебных кладах Аладдина или Синдбада-Морехода. А в филиграни Хаджи-Ибрем достиг такого совершенства, что некий иностранец, увидевший его изделия, воскликнул:
— Подобного я не видел нигде, хотя и объездил многие страны! Изделия мастеров в ювелирном ряду на базаре Хан-Халил в Каире — жалкие погремушки по сравнению с этими…
Однако большим достоинством Хаджи-Ибрема было и то, что он щедро делился своим умением, своим опытом с подмастерьями и учениками. И самым любимым его учеником был юноша Абдул-Гапур из рода Баталхала, которого он рекомендовал в Академию художеств в Тбилиси. Обращаясь к почтенным сельчанам, Хаджи-Ибрем всегда говорил: «Помяните мое слово: этот юноша будет гордостью аула!»
Но Абдул-Гапур не спешил уезжать в академию. У него была своя мечта.
Однажды он присутствовал при разговоре двух известных мастеров-литейщиков из нижнего аула.
— Говорят, наши предки сами добывали медь, — сказал один.
— Не может этого быть, — усмехнулся другой.
— И золото, говорят, находили, — продолжал первый. — Вон там, в ущелье Давла-Када. А потом на это место наложили запрет.
— Какой еще запрет?
— А такой: мол, кто копнет в ущелье лопатой или отобьет молотком камень — умрет на месте.
— Это же чепуха какая-то!
— Чепуха не чепуха, а я своими глазами видел там пещеру и семерых окаменевших мастеров. Так и сидят, прижавшись друг к другу, подняв колени и опустив головы. Я еле ноги оттуда унес.
— А я ходил туда, но ничего такого не видел. Это просто дьявольское наваждение…
— Значит, ты был не там.
— Да я каждую скалу обошел и ощупал!
— Нет, ты был не там.
Этот разговор поразил Абдул-Гапура. В самом деле, откуда же кубачиины добывали столько металла? Нужны тонны меди, чтобы отлить столько утвари, столько разнообразных подсвечников, столько котлов — от огромных, на сто человек, до маленьких, для одного, отчеканить столько медных подносов, тазов, столько кувшинов для воды…
Теперь каждый свободный день Абдул-Гапур уходил в это ущелье с небольшим молотком. Он приносил домой полные карманы всевозможных камней, легких и тяжелых, пытался их расплавить, но ничего у него не получалось. Тогда он понял, что без геологических знаний здесь много не сделаешь. Вот почему он поблагодарил своего учителя Хаджи-Ибрема за рекомендацию в академию художеств и сказал: