— Давно ждешь? — спрашивает девушка, не поднимая глаз.
— Всю жизнь, Марьям! — улыбается Сулейман.
— Ты что такой веселый?
— Не нравится? Хочешь, чтоб заплакал?
Он морщит нос, поджимает губы.
— Сразу голосить или, для начала, обронить скупую мужскую слезу?
— Не вижу повода для шуток. А ты принарядился сегодня? Для кого все это?
— Для тебя. Три дня ищу — хожу франтом.
— Я же тебе говорила — еду в командировку.
— Ну и как? Удачно съездила?
— На работе все хорошо. А вот дома — от чего уехала, к тому и приехала…
— Не горюй, Марьям! Сегодня у меня самый счастливый день, могу сделать все, что ты пожелаешь. Приказывайте, сеньора! — парень расшаркивается перед ней так, что позавидовал бы сам паранг-мушкетер.
— А что, собственно, изменилось? Смеешься ты надо мной, вот это я вижу! — хмурится девушка.
— И ты будешь счастлива, когда узнаешь все. А пока мы с тобой не пойдем в кафе и не выпьем по бокалу шампанского — ничего не скажу. Идем?
— И не подумаю! Шага не сделаю — не то настроение… можешь идти один, твоего веселья на двоих — с избытком! Прощай! — Марьям пошла к остановке автобуса.
— Не обижайся, Марьям! — Сулейман, все так же пританцовывая, оказался на пути девушки. — Пойдем, и я тебе все-все расскажу!
— Ты же знаешь, я в кафе не хожу. Подумай, что люди скажут!
— Молва людская — волна морская: набежит и отхлынет, даже пены не останется.
— Раньше другим был… Что с тобой произошло?
— Ничего страшного. Просто я скоро женюсь!
— Ах. Такие новости? Что ж, поздравляю! На ком же, если не секрет? — нахмурилась Марьям.
— Как, здесь, прямо на улице, при всех раскрывать такую тайну? — ахнул Сулейман.
— Как? Неужели отца вызывали в райисполком?
Теперь Сулейман удивлен:
— Разве твой отец депутат?
— Нет, просто я подумала… пригласили поговорить, повлиять… — Марьям смутилась и замолчала, не решаясь признаться, что жаловалась на родного отца. — Как ты сумел убедить родителей?
— Очень просто: дал слово сделать все, как твой отец пожелал.
— Но у тебя же нет таких денег, Сулейман!
— Смотри, смотри, какая туча выползает! Видишь, дорогая, своими вопросами ты погоду портишь!.. — снова уходит в сторону Сулейман.
— Нет, сегодня с тобой невозможно говорить! — топнула туфелькой девушка. — Отвечай, ты в «Спортлото» выиграл? На дороге нашел?
— Дядя объявился у меня. Добрейший старик! Все обещал сделать!
— Ты же уверял, что у тебя нет никого, кроме слепой бабушки! С места не сдвинусь, пока не объяснишь, что все это значит! — Марьям упрямо остановилась на дороге так, что идущие на работу и отработавшие смену люди вынуждены обходить ее.
— Идем, Марьям! Люди смотрят, неудобно…
Теперь и Марьям заметила взгляды прохожих. Вот остановилась полная женщина; в обеих руках тяжелые сумки, а шею вытянула так, что сразу видно: нагрузи ее еще мешком с цементом — она и не заметит. Про таких не зря говорят: дело не ее, а разобраться надо!
— Хорошо. Пешком пойдем, — согласилась Марьям и легко перепрыгнула через кювет.
Они долго шли по тропинке, что вилась в густой траве, укрытой от палящего солнца зелеными зонтиками молодых акаций. Несколько раз девушка оглядывала невозмутимое лицо Сулеймана, поторапливала взглядом: «Ну что же ты замолк? Я жду».
— Тебе сегодня отец ни о чем не сказал? — спросил Сулейман.
— Ды мы и не виделись. Вчера я приехала — он спал. А утром я проснулась — он уже ушел на работу…
— Тогда слушай. И ничему не удивляйся. И не переспрашивай: если собьюсь — придется все начинать сначала.
Сулейман глубоко вздохнул, словно пловец на высоком трамплине; потер ладони рук, будто собирался выйти на борцовский ковер.
— Позавчера несчастнее меня не было на земле человека! Три дня мы не виделись, и я уже решил: ты не хочешь со мной встречаться. Поплелся после смены в общежитие, решил ребятам ужин приготовить. Включил плитку — и вдруг свет погас. По всему дому! Взял у коменданта старую медную лампу, вытер стекло, зажег фитиль и тут увидел: в дверях комнаты стоит какой-то старик…
— В белой чалме?
— Нет. В старой суконной черкеске с газырями и в папахе.
— И он тебе сказал: «Слушаю и повинуюсь!»
— Клянусь тобой! А дороже тебя нет у меня никого на свете!
— Это правда?
— О старике, который оказался дядей?
— Нет, обо мне.
— Правда, Марьям, сущая правда! — Сулейман поднес руку к груди, готовый вытянуть из нее сердце вместе с жилами.
— Хорошо, Сулейман, рассказывай, что произошло дальше.
— Этот человек назвал меня по имени и спросил: «Ты что же, сынок, не узнаешь меня?» Нет, никак не вспомню, кто этот седоусый. А он вздохнул, потрепал меня по волосам и сказал: «Какие печальные времена настали! Племянник родного дядю не узнает!» Мне показалось, даже слезу смахнул, — а может, от лампы копоть в глаз попала. Жаль стало старика, такой приветливый, смотрит с участием. Подумал я: ничего не потеряю, если признаю своим родственнлком. Хуже, чем было, — не будет, пусть хоть старик утешится. Попросил извинения за то, что сразу не признал, тем более лампа принялась коптить снова, как будто и вправду джинн оттуда должен вылезти. Но тут снова загорелся свет. Я пригласил старика раздеться и поужинать с нами. А он мне сказал: «Одевайся! Пойдем!» Спрашиваю, куда?
— Он что, повел тебя к нам? — снова не вытерпела Марьям.
— У твоего отца мы позже побывали. А сначала дядюшка пригласил посидеть в кафе «Лезгинка». Пока ждали заказ, он обо всем меня расспросил. Веришь, Марьям, удивительный старик. Так сумел к себе расположить, что я не скрыл ни горя, ни нашей любви. Мне показалось, что дядя обо всем если не знает, то догадывается. И так горячо сочувствовал, что я подумал: если даже все кончится, как было, все равно душе облегчение. И вдруг старик положил шампур на тарелку и объявил: «Быть того не может, чтобы моему племяннику отказали! Да я за тебя засватаю самую достойную дочь самого уважаемого человека!» Я ему откровенно возразил: нет для меня достойнее Марьям. И отец ее для меня — самый уважаемый!..
— А он что?
— Сразу согласился с моим мнением. Успокоил: все будет, как пожелаю. Зачем, говорит, племяннику такой дядя, если он не в силах устроить его судьбу? Так и сказал. Только просил в детали не вдаваться, лучше он с твоим отцом поначалу поговорит отдельно.
— А ты что?
— Согласился. По дороге к твоему дому сомневался: верить, не верить? А уж когда дядя меня представил почтенному Вагабу, а тот заявил: нечего, мол, откладывать на завтра то, что можно испечь сегодня, — мне так стало светло, радостно. Неужели тебе отец ни слова не сказал?
— Я избегаю его, — потупилась Марьям. Теперь она очень жалела о своем письме. Не надо было жаловаться на родного отца, тем более что все так славно обернулось.
— Зря ты так…
— Что зря? — вспыхнула Марьям.
— Твой отец встретил меня доброй улыбкой. Подмигнул дяде, а потом сказал: «Почему ж ты, мошенник, — это он ко мне так обратился, — сразу не признался, что ты племянник самого Кичи-Калайчи?! Вы к нам по-хорошему, и мы к вам — с дорогой душой! Будем готовиться к свадьбе!» Вот теперь можешь перебивать и спрашивать, но, по-моему, и так все ясно, хотя и удивительно как в сказке.
— То-то моя мать сегодня была такая радостная, кружилась вокруг меня, закормила сладостями и все приговаривала: «Ешь, доченька, не смей худеть! Все будет по-твоему!»
— Вот видишь, прав я был! — обнял Сулейман девушку за плечи. Но Марьям вырвалась из рук парня.
— Ничего пока не вижу. Все так неправдоподобно…
— Опять не веришь? Какая же ты мнительная! Ну вот, снова между бровями две бороздки: одна от подозрения, другая — от печали. Моей жене не идет быть нахмуренной!
— Я еще не твоя жена!
— Сегодня нет, а вот… — Сулейман подхватил Марьям на руки, прыгнул через кювет и закружился со своей легкой ношей по асфальту автострады. А водители, сбавляя скорость, кричали счастливчику: