О том, что может статься с человеком, одержимым любовью к сундукам
Если я не спрашиваю, почему рачительный хозяин готовит сани летом, а телегу — зимой, то, надеюсь, и вы не спросите, зачем я, в первые дни весны, время тревог родителей, у которых заневестилась единственная дочь, чего это ради перекидываю я листки календаря на середину осени, пору листопада, когда дорожки и аллеи в садах, тропинки, ведущие к домам, — все покрыто веселым паласом багряных листьев; когда шустрые кавказские белки уже набили норы запасами на долгую зиму, а дикие кабаны по уши наелись грецкими орехами. Осень — время прощания с горячо любимыми дочерьми.
Именно тогда, в сентябрьскую пору почтенный Кичи-Калайчи, неунывающий долгожитель Сирагинских гор, явился с почетной, хотя и нелегкой миссией к Мастеру сундучных дел.
Пока хозяин замешкался, что-то запирая и пряча, позвольте добавить еще несколько штрихов к портрету полюбившегося мне, и, надеюсь, читателям, Бравого Лудильщика, рожденного не только заделывать дырки-мирки и обновлять калай-малай, что означает в наш век технической революции просто покрывать полудой бесстыжую рыжину меди на тазах, котлах, кувшинах. Теперь уже и вы, читатель, смогли убедиться: не так-то он прост, Кичи-Калайчи, неподдающийся! За какие только дела не принуждала жизнь хвататься старика! Зато среди недостатков почтенного садовника — а у кого из живущих на нашей грешной земле их нет? — и намека не было на злоупотребление властью или боязнью потерять служебное кресло, которое, порой, почитают больше, чем фигуру его занимающую. Кресло поздравляют с праздниками, доверяют судьбу, делятся сокровенным. А сняли человека с кресла, убрали табличку с двери, — глянь — ни тебе поздравлений, ни откровений…
Мастера зовут просто Уста, что значит Мастер. Конечно, и у него было имя, оно и сейчас значится в его паспорте, но как-то так сложилось, вернее, он сам все это сложил, что не только соседи, но и родная жена давно забыла, как зовут ее повелителя и главу дома.
Раньше, среди своих земляков, я наблюдал, как из горцев вырастают деспоты, а когда побывал на равнине да поездил по белу свету — убедился окончательно: мужчины деспотами не рождаются, а становятся ими… благодаря женщинам.
Разве не так? Оглянитесь вокруг. Вот у соседа родился первенец-сын. Потерявший на радостях голову вместе с папахой отец, что он делает в первую очередь? Собирает в ближайшую пятницу большой-большой симпозиум закадычных друзей и празднует это великое событие до понедельника, словно не жена, а он сам девять месяцев носил под сердцем дитя, корчился в родовых муках, а теперь вот шесть раз в сутки берет младенца на руки, перепеленывает, кормит и осторожно, как хрустальную вазу-цветок Дулевского завода, укладывает в колыбель. Нет, все эти хлопоты ложатся на жену, мать новорожденного, а чтобы ей было не скучно, трое суток в доме стоит несусветный гвалт, на кухне гора немытой посуды и батарея стандартных бутылок для сдачи в особую палатку. В ванне, где надо бы сполоснуть пеленки, одному аллаху известно зачем, разлегся какой-то дальний родственник. И не один, а с зурной — есть такой у нас совсем не тихий музыкальный инструмент. Дуэтом они разучивают песню незабвенного Батырая:
Батырай пел о своей любви к женщине! И не он виноват, что не такие уж трезвые поклонники его таланта превратили гимн любви в ванно-прачечный дуэт. И это в Международный-то Женский год!
Шатаясь от усталости, женщина мечется по дому, и нет ей уголка, где бы спокойно покормить и перепеленать малютку да хоть на час прилечь, чтобы пришли новые силы. В тот проклятый день, в тот недобрый час тупой покорности женщины, жены и матери появляется на свет деспот. Он еще очень слаб, как все новорожденные, но у него уже упрямый взгляд и луженая глотка. Он еще ничего не может, но уже всего хочет, хочет, ХОЧЕТ!!! Чтобы в его доме, а когда встанет на ноги, — на его улице, — и дальше: городе, крае, наконец, в его Галактике, все и вся было к его услугам, потакало его капризам, угадывало, чего желает его левая нога!
В одном я, пожалуй, ошибся: деспотами не рождаются, ими становятся благодаря нам всем: мужчинам й женщинам, старикам и допризывникам, профессорам и домохозяйкам. Мы, люди, сами сажаем себе на шею этакого начальника и носим его на своем горбу слабоволия… Да еще и спрашиваем, не больно ли его мягкому месту от наших натруженных костей.
Кичи-Калайчи едва вошел во двор Мастера сундучных дел, сразу же приметил: в этом доме вещам, птицам и животным жилось куда спокойнее, чем людям: мило желтели аккуратно сложенные доски, добродушно курил синим дымком очаг летней кухни, мирно квохтали куры за прочным плетеным заборчиком-выгородкой. Даже лохматая собака, не спеша натянув прочную цепь, глянула на вошедшего и с ленцой вернулась в конуру, чтоб оттуда сонным лаем оповестить хозяина о приходе гостя.
Мастер, только что приладивший к новому сундуку с узорной крышкой замок «с музыкой», торопливо отпирал и запирал его; склонившись большим ухом, сундучник вслушивался в мелодию. Собачий лай перебил последние такты, и хозяин закособочил к воротам, все еще прижимая подбородок к правому плечу. Длинные, не по туловищу руки и ноги Мастера несуразно вихлялись; на костлявом лице, исковерканном косым шрамом — от левого уса до мочки правого уха, — застыла гримаса, будто человека раздирали два желания: или перекусать весь мир, или жалкой льстивой улыбкой вымолить хоть один день бытия. За свою долгую жизнь Кичи-Калайчи никогда еще не встречал такого неподходящего обличья. Но вот Кичи-Калайчи взглянул на руки хозяина и улыбнулся: у человека с лицом-корягой, с прыгающей походкой гориллы и злобно-льстивой улыбкой были уверенные руки творца. Умные, одухотворенные знанием, чуткие длинные пальцы венчали широкую спокойную ладонь. Такую руку было приятно пожать. На нее можно было положиться.
Сундук сегодня, что ни говори, ходовой товар. В годы прошлой войны почти все сундуки в горах были опустошены — горцы не пожалели ничего для фронта, для победы, а сами сундуки с заржавевшими замками пошли на растопку.
Кончилась война, жизнь стала входить в свою колею, стало накапливаться добро. И вдруг горцы вспомнили о сундуке, вернее, первым об этом вспомнил Мастер, — у него всегда был острый нюх на кривую спроса. Пришел звездный час, когда одна горянка подняла на спину большой сундук Мастера. Встречные спрашивали:
— Где достали?
— На базаре, — гордо отвечал муж горянки, шедший рядом, и тут же демонстрировал любопытным, какой мелодичный замок у сундука.
— Ах, какие краски, какой узор! А мелодия какая….
— Да, это не просто сундук, а музыкальная шкатулка!
И все восторгались, и все захотели приобрести такой же сундук. А чем дальше, тем ярче разгоралась фантазия Мастера, и в своем деле он достиг небывалого совершенства: одни сундуки покрывал листовым железом, другие красил в самые яркие цвета. А внутри обивал стенки или синим шелком, или цветными обоями, ну а для покупателя со вкусом Мастер выжигал на стенках тонкий узор.
— Проходите, пожалуйста, вот сюда под навес, прошу вас!.. — В скрипучем голосе Мастера дрожала и суетилась какая-то тревожная нотка: —…Имею товар на любой вкус! Хотите большой сундук, — взгляните, в такой автобус можно упрятать половину аула, и еще место останется! Нужен поменьше? Вижу, вижу, понравился вот этот, с двумя замками! Нет? Хотите с тремя? Есть и такой! — Мастер бочком, словно дальневосточный краб на отмели, перебегал от одного сундука к другому, щелкал замком, распахивал крышку, хватал третий, опрокидывал днищем вверх, кидался к четвертому. Кичи-Калайчи еле успевал поворачиваться, наконец он, как после карусели, затряс головой и уселся на плоский камень. В проеме двери показалась жена Мастера: на лицо рябая, высохшая, как ярлыга, она метнулась на веранду, увидела гостя и кинулась обратно. Опять выскочила — и снова скрылась. Черное заношенное платье и длинный платок, с бурыми полосами выгоревшей на солнце ткани, плескались на ней, словно траурные ленты.