— Повернуться негде, она еще татарчонка приводит. Нет, я не испытываю расовых предрассудков! Татарчонок, китайчонок, ради Бога! Где она его нагуляла, не интересуюсь! Просто повернуться негде — надо думать, куда ведешь ребенка!
— А Бассингтон тебе не мешает? Зачем он здесь торчит? Шел бы в гостиницу!
— Человек в гости приехал! К нашей дочери! Он ее на две недели в Оксфорд зовет!
— У них дом в три этажа — найдется уголок. А у нас стиральная машина полванной занимает — куда здесь Басика селить?
— А вот Бланки, между прочим, квартиру сменили!
— Так Бланк деньги зарабатывает в газете!
— Почему, почему ты не стал работать в «Независимой»? Он же звал тебя!
Все испытали облегчение, когда Сергея Ильича увезли в клинику. И Сергей Ильич испытал облегчение тоже.
— Теперь мне отдельную палату дадут, — сказал он домочадцам, — прошу записываться на прием! Без очереди никого не приму!
Зоя Тарасовна сидела на кухне, отвечала на телефонные звонки подруг, сочиняла сценарий вечернего разговора с Бассингтоном и думала, что в больницу к Татарникову никто не придет. Саша Бланк и Антон — может, они и навестят, отец Павлинов, наверное, зайдет, все-таки священник, а больше прийти некому.
8
Аккуратный и успешный Саша Бланк, приятель юности, действительно приглашал Сергея Ильича к сотрудничеству. И Сергей Ильич пришел однажды к Бланку в кабинет главного редактора. Татарников огляделся, и обстановка поразила его — только кожаных диванов в кабинете было три штуки. Он также обратил внимание на сейф внушительных размеров.
— Что, — спросил Бланк, — ищешь портрет президента? Можешь не искать: мы в оппозиции!
— А в сейфе деньги лежат?
Бланк развел руками: кто знает, что там в сейфе.
— Вот ведь, и у либералов средства имеются! — не удержался Сергей Ильич.
— Пиши, получай гонорары, пользуйся!
— Про что писать, Саня?
— Любая тема — сам понимаешь, цензуры нет!
— Любая?
— Нужна активная жизненная позиция, вот и все. Борцы нужны!
— Боретесь, Саня? За что? — заинтересовался Татарников.
— Как за что? За демократию боремся!
— Зачем? Она везде победила. Кого ни возьми — все демократы! И Зюганов демократ, и Путин. И Берлускони, и Саркози. Где человек, не признающий демократию, покажите мне такого! Не понимаю, как за демократию бороться.
— По мере сил, по мере сил.
— Скажи, а деньги вам кто платит?
Деньги платил сенатор Губкин, но сказать об этом Саша Бланк стеснялся, почему стеснялся — он и сам объяснить не мог. Купил сенатор газету демократической направленности, платит сотрудникам деньги, и что тут такого уж постыдного? Ну, берутся откуда-то деньги, так уж повелось. Ну, идешь в кассу, тебе дают зарплату — чего ж тут краснеть? Однако определенная неловкость возникала при разговоре о сенаторе.
— Акционерное общество платит, — туманно сказал Бланк.
— И кто же акционер?
И опять-таки, почему бы и не сказать: сенатор Губкин? Владеет человек цементными заводами, металлургическими комбинатами, отчего бы ему и за демократию не побороться? Достойный член общества отстаивает общечеловеческие ценности — почему надо этого стесняться? А не выговаривается фамилия, и все тут.
— Независимые, влиятельные люди.
— Вдруг им не понравится, что я пишу?
— Что ты можешь такого написать, что бы им не понравилось?
— Напишу, что демократия не самый справедливый строй. Напечатаешь?
— Ты лучше по культуре что-нибудь сочиняй. Обзоры выставок, например.
— Выставок? — В голосе гостя энтузиазма не было.
— Сходи на выставку в Центр современного искусства. — На рабочем столе Бланка стопкой лежали пригласительные билеты, их рассылали по всем газетам столицы. — Осветишь процесс.
На пригласительном билете — фотография цыпленка под лампой. Цыпленок, судя по всему, умирал, жар лампы испепелял его тщедушное тельце. Сергей Ильич переводил взгляд с цыпленка на друга юности, с друга — на цыпленка.
— Что это, Саша?
— Не видишь? Цыпленок под лампой. Инсталляция такая.
Татарников повертел в руках билет, отложил.
— Инсталляция?
— Произведение искусства.
— Вот это там показывают?
— Радикальная инсталляция. — Бланк старался говорить уверенно, даже небрежно. Словно дохлые цыплята под лампой его нисколько не шокируют. — Сходишь на выставку? Сорок тысяч знаков.
— Про цыпленка? — уточнил Татарников.
— Про новое радикальное искусство.
— Ты, Саша, обалдел.
Бланк обиделся. Интеллигентные люди — ничем не хуже Сергея Ильича — пишут обзоры выставок, им это не кажется зазорным, а вот Сергей Ильич презирает их труд. Сам Александр Бланк не брезгует являться на вернисажи, ему смотреть на цыплят положено! Мало того, надо читать рецензии, обсуждать их на редколлегии, выслушивать нытье авторов, и так далее, и так далее. Не всем так везет, как лентяю Татарникову. Большинство людей в поте лица добывает свой хлеб.
— Отец Николай Павлинов для нас пишет, — сказал Бланк, — находит время. Историк Панин, Лев Ройтман, поэт. Борис Кузин, культуролог. Лучшие перья у нас.
— И все за демократию борются?
— А как же! Юлия Ким пишет репортажи.
— Так она же твоя жена!
— Хочешь сказать, я развожу семейственность? Юля прекрасный журналист.
Юлия Ким, тонкая кореянка, с возрастом превратилась в полную даму, критика и активиста. Бланк никогда не обсуждал ее творчество с Сергеем Ильичом, но чувствовал, что Татарникову творчество Юлии Ким не понравится.
— Читал ее статьи? — спросил Бланк.
— Не пришлось.
— Острые репортажи.
Татарников промолчал.
— Иногда даем ее тексты на первой полосе.
— Вы лучше фотографию дохлого цыпленка на первой странице печатайте. Символ русской демократии. А вторая голова у цыпленка уже отсохла.
Редактор оппозиционной газеты может позволить себе многое, он даже портрет президента в кабинете вешать не станет. Но шутить над российским гербом все-таки он не может — и Бланк сухо закончил разговор:
— Не хочешь бороться за демократию, заставлять тебя не будем.
И — не получилось в газете.
9
Пока Татарников был жив, он принимал посетителей. Койки рядом с его постелью застелили застиранным серым бельем, подоткнули бурые казенные одеяла, и, пока койки пустовали в ожидании новых жертв, на них могли присесть гости.
Пришел юноша Антон, влюбленный в Сергея Ильича студент. Он чувствовал себя в палате неловко, не знал, о чем говорить. Не спросишь у выпотрошенного человека, как тот себя чувствует, глупый это вопрос.
— Вот кризис у нас, Сергей Ильич, — сказал Антон фразу, которую говорили в те дни все.
Сергей Ильич слышал слова, доносящиеся издалека, словно говорили в другой комнате. Гулко в пустом пространстве гудели звуки — но он уплывал прочь от них, и надо было сосредоточиться, чтобы понять, что от него хотят. Кризис, опять кризис, они всегда говорят про кризис. Он снова плыл по белому полю, и ему подумалось, что это снежная степь и он замерзает в степи. Он не чувствовал своего обмороженного тела, он был совсем один, и его несло дальше и дальше.
— Вы поспать хотите, Сергей Ильич?
— Слушаю тебя. Нет, милый, какой это кризис.
— А что же это?
— Просто жизнь, Антоша. Посмотри на организм человека. Была лихорадка, высокое давление, потом давление упало — что тут особенного? — Татарникову теперь нравились медицинские сравнения, он чувствовал, что с предметом знаком. Только говорить было трудно, но он делал усилие и говорил.