Я рос в какой-то поистине маленькой державе, она казалась мне обжитой и безграничной.
На стене нашей комнаты висели три большие картины. Посередине деревянная, писанная маслом; на ней был изображен Иисус Христос. Справа и слева от него выцветшие цветные литографии великих мужей нашей революции 1848 года — Лайоша Кошута и Шандора Петефи. Они достались отцу в наследство, и он прятал их, сохранял и берег, как сокровище из сокровищ. Но не как мертвые, немые сокровища. Как только начал пробуждаться мой разум, отец принялся обрабатывать мой мозг и душу. И первыми, на примере жизни которых отец стал обучать меня, были эти трое. Отец рассказывал мне об их жизни и поступках, цитировал их и наказывал мне, чтобы ни при каких обстоятельствах я бы от них не отказывался. И в годы моего детства они стали для меня моими богами.
Конечно, в доме была еще целая армия маленьких божков и бесчисленное множество святых. Мама знала до боли прекрасные сказки и легенды, а отец — тяжелые, серьезные истории. Тихие часы наших вечеров и праздников, главным образом зимой, оживляли удивительные герои сказок и некогда знаменитые люди. Простодушный наивный ребенок, я всех их, и воображаемых и давным-давно умерших, одинаково считал живущими среди нас, чуть ли не принадлежащими к нашей семье. Блестящее и интересное общество для такого незрелого юнца — это точно! От нас, из нашего дома, они отправлялись на битвы и подвиги; снова и снова, из вечера в вечер они уходили сражаться за свободу и справедливость. Потому что то и дело гибли, то и дело терпели поражение извечно сражающиеся за них люди.
Вот чем мы были богаты. А я еще и потому, что был неистов, словно опаленный огнем, вечно скакал и прыгал, всегда что-то делал, хорошее или плохое, но спокойной минуты, как у ленивого разини, у меня никогда не было. Мой бойкий нрав молодого жеребенка обычно обуздывала мама — у нее всегда находилась тысяча дел в саду, во дворе, на кухне, вот она что-то постоянно и выделяла на мою долю. Но для меня и это становилось игрой, такой же, как все мои проказы. К тому же и радостью, что-де без меня ей бы не управиться со своими делами, мол, я для нее, как маленький помощник, как третья рука, как быстрые ноги.
Мой недолгий золотой век миновал раньше, чем я смог это понять и осознать.
Отца я считал первейшим человеком на свете, самым великим и самым сильным. Разве могло быть иначе, когда его рассказы рождали королей, полководцев, героев. Я и вправду думал, что он верховодит ими всеми.
Мне шел шестой год, когда впервые поколебалась моя вера в отца.
Тогда он уже работал в сельскохозяйственном производственном кооперативе, часто его назначали на Берекальский луг — косить, ворошить сено, скирдовать, вывозить. Он с удовольствием брался за любую работу, хотя луг находился далеко от нас, но он любил там работать: кругом — лес. И оттуда он никогда не возвращался с пустой кошелкой, всегда привозил грибы или ягоды или какой-нибудь зрелый лесной плод, орехи и тому подобное. Нам всегда доставляли радость эти дары природы, потому что домашнее меню было, разумеется, достаточно скудным. Мясное весьма редко попадало к нам на стол.
Но однажды в качестве редкого исключения он пообещал нам великолепный ужин.
Дело было в пятницу и как раз тринадцатого числа. И несчастье не заставило себя ждать: сначала жертвой стал неосторожный зайчишка, а потом оно добралось и до нас.
В тот день отец укладывал в стога сено на лесном лугу, а заяц притаился на дне канавки поблизости. Глупый заяц думал, что если он хорошо укроется в гуще сорняков, то просидит там незамеченным сколько угодно. А отец все приближался и приближался. Наконец ушастого охватила паника, и он вдруг выпрыгнул из канавы, решив задать стрекача в сторону холма. Отец уже подходил к холму, и заяц промчался мимо него. Отец молниеносно схватил вилы и ударил, а глупый заяц как раз прыгнул на вилы и был готов. Отец тут же сунул в мешок добычу и с радостью притащил домой. Освежевав зайца, он поручил мясо заботам матери, а шкурку натянул на палочки и выставил на террасу сохнуть. Закончив с этим, он позвал меня:
— Поди-ка сюда, сынок! Что ты видишь?
— Шкурку заиньки-паиньки.
— Сделаем из нее что-нибудь?
— Сделаем!
— А чего бы нам сделать?
— Не знаю, папа.
— А должен бы знать. Не сшить ли из нее тебе зимнюю шапку?