Пётр Алексеевич Оленин
В тумане
(На «Петре Первом». Эскиз)
I
Небо ясно и усыпано звёздами: они как-то особенно живо мерцают в этом ранний, предутренний час… На юго-востоке горит яркий Юпитер точно маленький электрический фонарик; Сатурн, его близкий сосед, кажется небольшой звёздочкой по сравнению с блестящим Юпитером, красавцем всего неба. Ближе к востоку звёзды бледнеют, точно заволакиваемые какой-то прозрачной дымкой. Довольно высоко поднялся туманный «воз» — Плеяды. Над ними краснеет Альдебаран. А с другой стороны льёт потоки света белая Вега.
Удары колёс гулко раздаются в ночном воздухе. Пароход, точно живое существо с двумя ярко горящими глазами — одним красным, другим зелёным, — режет набегающие волны и оставляет за собой беловатый пенистый след, освещённый кормовыми огнями; он идёт полным ходом к Каптарской воложке.
Пароход кажется очарованным существом: на палубе не видно толкущихся пассажиров. Все спят. Только старичок машинист. утомлённый своей вахтой, уныло бродит от среднего люка до кухни, поглядывая мимоходом на мерно работающую машину. Он ждёт — не дождётся зари, которая принесёт ему смену и сон.
Пассажиры спят. Кому посчастливилось занять целую скамью, тот развалился на ней и беззаботно похрапывает. Другие, которым не хватило отдельных мест, свернулись, как кому пришлось, на палубе: кто примостился у товара, кто на сходнях, сложенных близ сухопарника: там пароходный «тропик» и поэтому тёплое это местечко особенно облюбовывается женщинами и стариками: «пар костей не ломит» — особенно в нынешнее лето, ничем не отличающееся от самой заправской осени.
Матросы, утомлённые недавней работой, порядочно намявшей им спины и намозолившей руки, улеглись, как только «отвалили» от Чебоксар, и теперь блаженствуют. Только вахтенные дремлют на своих постах, даже в дремоте, смыкающей минутами глаза, чутко прислушиваясь к каждому звуку. Иные из них, чтоб не задремать совсем, перебрасываются между собой отрывочными фразами.
Молодой, ловкий багажный, которому плохо спится по ночам от привычки к беспокойству и которого в «конторе» прозвали за расторопность «битка?» (очень лестное на Волге прозвище), тихо разговаривает с кем-то около иллюминатора машины. Ему ложиться «не стоит» — скоро пристань и новая суетня, поэтому он рад скоротать время и разогнать навязчивый сон.
II
В штурвальной рубке бодрствует «вахта». Горячий Иван Акимович — лоцман продолжает свой постоянный, неоконченный с начала навигации разговор со своим братом, «помогателем» Яковом. Хотя оба они сроднились с Волгой, на которой прошла вся их молодость, тем не менее мысли их постоянно уносятся далеко-далеко, в приокскую губернию, а разговор вертится вокруг да около деревенской жизни, крестьянского обихода. По тому одушевлению, с которым они относятся к этому далёкому быту, видно, что душа их постоянно там, на привольных окских покосах, на родных пашне и жниве…
Я уверен, что они никогда не «уйдут» совсем в деревню, так как их закабалила и сроднила с собой Волга, и до старости, думаю, плавать им по её широкому раздолью, и, однако, чувствуется, что они не порвали и не порвут никогда связи с далёкой своей деревней, и будет им эта деревня милее больших богатых городов, которые являются для них «пристанями».
Здесь, на Волге, они точно переживают «свою» деревенскую летнюю страду. Серьёзный, с доброй улыбкой на лице, «Японский зять» — штурвальный из флотских — добродушно прислушивается к их тихому разговору и вставляет изредка меткие, чисто русские замечания — находчивые, как пословицы… «Японским зятем» его прозвали оттого, что когда-то, во время долгой стоянки в Нагасаки, он по нашему предположению наверно женился «по японскому закону» на какой-нибудь маленькой японочке.
«Японский зять» отрицает это обстоятельство, но однако хитро посмеивается в бороду.
Благодаря своей серьёзности, «Японский зять» кажется человеком бесстрастным, знающим только своё колесо. О деревне он редко заговаривает и более интересуется всеми проходящими пароходами… «А ведь это „Кинешма“ идёт?» — скажешь ему, вглядываясь в какой-нибудь показавшийся вдали буксирный пароход. «„Кинешма“… „Кинешма“, — тихо ответит он, — „Сотрудником“ только зовут»… «Эх, ведь! — все пароходы спознал наш „Японский зять“, — заметит Иван Акимович, — а ну-ка, Яков, махни ему влево… Ой, и тошна дорога!»
Попробуйте заговорить с «Японским зятем» про море: он словно оживится как-то особенно: сейчас заметно, что он помнит и не разлюбил море, и с особым смаком выговаривает чужеземные названия мачт, рей, снастей… Так и кажется, что он до сих пор любит их… Черта эта — любовь к морю — редкая в среднерусском крестьянине, который с детства относится как-то враждебно к нему, неведомому, чуждому, грозному…
— Эх, в море бы ушёл! — бормочет «Японский зять», потягиваясь всем своим крепким телом, — в море, в Индейский океан… Что Волга! Нешто сравнять!
— За чем же дело стало?
— Восемь ртов у «Японского зятя», — отвечает за него Иван Акимыч, — в деревне-то мал мала меньше… Ой, и тошна ему дорога…
Так как «Японский зять» остался в душе моряком на всю жизнь, то его не удовлетворяют волжские порядки, и за это матросы его недолюбливают: «что у нас: во флоте, что ль?..» Но он не любит потакать и не отвечает на эти «пустые слова»…
Русский матрос редко когда знает, где он плавал: конечно, он помнит важнейшие пункты — Сингапур, Нагасаки, Сандвичевы острова, Шанхай… Но чужой мир мало оставляет ему впечатлений. Так и «Японский зять»… Бывало, разговоришься с ним: «Дерева там невиданные, — вспоминает он, — китайцы с косой, ровно бабы, ходят… а ничего, народ обходительный, работящий… вот и японцы тоже… А ещё плыли мы, плыли: по обеим сторонам горы, да горы, а течение-то быстрое, и на горах снег… И стужа там стоит, да ветра?… Самое дикое место»… Вероятно, это он рассказывал про грозный Магелланов пролив…