Это все могло случиться так просто… И это было так невозможно… Но почему же то, что удалось Блини, не может удаться ему? Почему она никогда, ни разу ему не улыбнется? Никогда не раскроется. Стоит перед ним как стена.
Они сидели бы вместе, например, в салоне, разложив на столе карты, солнечный луч пробьется к ним из иллюминатора, а музыкальным сопровождением послужит тихий плеск волны о корпус яхты…
Они позабудут Жанну Папелье, ее друзей, «Мимозы» и все остальное.
И Владимир тоже расскажет о своем детстве, как это делал Блини. Но, может быть, вовсе не так, как тот! Не с такой легкостью! Без смеха! Без вранья!
Ведь Блини все врал, а он, Владимир, говорил бы правду. Он сказал бы ей, что сейчас, в свои тридцать восемь лет, чувствует себя несчастным мальчишкой, точно так же, как она, Элен, всего-навсего девчонка.
Девчонка, несчастная, должно быть, из-за своей матери.
А он? Разве он виноват в том, что с ним сталось? Он объяснит ей, что жизнь его разом оборвалась, когда ему только минуло семнадцать.
Были в его жизни поразительные три месяца, такие поразительные, что воспоминание о них напоминает страшный сон, — он дрался в армии Деникина! Стрелял. Убивал. Слышал, как вокруг свистят пули, а главное — и это он помнил всего яснее — голодал.
Потом, сразу после этого, бегство в Константинополь вместе с остальными, со всем стадом, сараи, где их прятали, благотворительные общества, которым их кормили… Он нанялся официантом в кафе. Он ничего не знал, что стало с отцом и матерью. Там он и познакомился с Блини — тот чистил овощи в том же ресторане. «Понимаете, Элен?»
Элен читала на другом конце палубы, Элен презирала его, очевидно, за то, что он был одновременно и любовником, и слугой ее матери.
Но почему она не презирала Блини? Разве он не был таким же слугой? Да и все остальное тоже? Да, да, это порой случалось… В первый раз они с Владимиром даже подрались, потому что он, Владимир, решил, что кавказец хочет занять его место!
Немой, приплывший на своей лодочке, поглядел на него поверх бортовой сетки, спрашивая жестами, не надо ли чего. Владимир сдвинул на миг берет с лица и покачал головой в знак отрицания.
Оставалась бы она там, откуда приехала! Да где она жила раньше, собственно говоря? Наверно, в маленьком провинциальном городке? Или в монастыре? А папаша навещал ее там по воскресеньям, привозил ей сласти…
Да, должно быть, так. Как бы то ни было, жизни она еще не знала. Никогда не видела пьяного мужчину и уж тем более пьяную женщину! Вот почему она была так скованна, вот почему она бледнела и вообще вела себя на яхте как живой упрек.
А как все спокойно жили, пока она не появилась! Жили себе час за часом, даже не замечая, как эти часы проходят! Кругом было много людей, много музыки. Выпивали. И еще была радость — изливать свои обиды по вечерам, когда напьешься…
Да, вернулась бы, откуда приехала! Нечего ей тут торчать все время, такой чистенькой и спокойной!
Или уж хотя бы не делала такой разницы между Блини и Владимиром!
Как бы не так! Ведь Блини хохотал как ребенок, глаза у него были по-креольски нежными, по-французски он бормотал с таким странным акцентом — все это умиляло ее, вот потому-то они оба сразу отдалились от всех остальных, как отделяют столик для детей на праздничном семейном обеде.
Почему надо было умиляться Блини и презирать Владимира? Потому что Блини не пил? Но ей как раз и следовало заинтересоваться Владимиром именно потому, что он пил. Кстати, Блини-то ведь не пил просто потому, что его от спиртного тошнило. И кроме того, у него не было потребности выпить! Его совсем не трогало, что приходится скрести корпус яхты или стряпать. Не только не трогало — ему это нравилось! Так же как нравилось рассказывать о своей кавказской родне, прикидываясь, подобно комедианту, будто он по ним тоскует.
Вот, слово найдено: Блини ломал комедию! Он врал! Врал так же естественно, как дышал. Придумывал всякие россказни ради других и ради самого себя. Не был он никаким князем! Не случись революции, он все равно не стал бы морским офицером, он ведь даже гимназию не окончил.
И дворянином он не был! Владимир этого никому не говорил, но ведь это правда! Он был из «кулаков», сыном богатых крестьян, и нигде не привалило бы ему такое счастье, как здесь, на борту яхты Жанны Папелье.
Конечно, он умел быть нежным! Разговаривая с женщинами, Блини закатывал глаза, огромные, как у газели. Но при этом отлично умел, проявляя самые нежные чувства, тут же подмигнуть Владимиру.
«Вот этот и вон тот…». Он нарочно так говорил, потому что это всех забавляло и умиляло! И заплакать ему было так же легко, как рассмеяться, стоило захотеть, — например, когда он слушал пластинку с песнями родной страны.
А Владимир пил. И пил он потому, что был по-настоящему взволнован, по-настоящему несчастен. Неужели Элен не могла этого понять. И любовником Жанны он стал не из корысти, не из боязни нищеты, а потому, что оба они, напившись, могли вместе ворошить все темное, что осело на сердце.
Но Элен стоило только захотеть… Стоило только взглянуть на него так ласково, как она смотрела на Блини!
И любил он ее больше и лучше, чем этот кавказец. Уж он-то не уехал бы отсюда, даже если бы его обвинили, будто он взломал целый десяток сейфов! И сейчас ему было довольно того, что он лежит на палубе в нескольких метрах от нее и видит только краешек ее платья.
Он ждал, когда пробьет одиннадцать и она встанет. Элен отказалась столоваться у Полита. Каждое утро девушка отправлялась в Гольф-Жуан, как это делал прежде Блини, с той же самой продуктовой сеткой. Переудила из мясной лавки в овощную, покупала то, что нетрудно сготовить, и потом перекусывала в одиночестве в маленьком салоне яхты.