Шофер ждал, просматривая газету. Он не спешил. Ничто его не трогало.
— Эге! Вот я, пожалуй, возьму морских ежей. Вы угощаете?
Два-три рыбака, сидя в своих суденышках, приводили в порядок сети, которыми не пользовались целую неделю. Подальше, возле скал, медленно скользила лодка, а ее владелец вытаскивал из воды, одного за другим, морских ежей.
— А что они делали вчера вечером? — спросил Владимир.
— Не знаю. Когда я вернулся, хозяйка уже спала. Остальные ругались. Граф говорил, что утром уедет…
— И уехал?
— Нет! Утром разразился новый скандал! Хозяйка всех вызвала к себе наверх! Из сада, из самой глубины, было слышно, как она орет…
Владимир старался использовать последние минуты спокойной жизни и ел анчоусы так же хладнокровно, как всегда.
— Она ничего особенного не говорила?
— По-моему, упомянула полицию…
Шофер макал хлебные корочки в соус морских ежей, запивая большими глотками белого вина.
В это время Блини на яхте ждал, чтобы ему помогли погрузить аккумуляторы на тачку. Красивый парусник, покинувший Канн, должно быть, нынешним утром стоял на рейде, и паруса его свисали в недвижном воздухе.
— Идем?
Лили перемывала стаканы в прохладной тени кафе и наблюдала за обоими мужчинами, в особенности за Владимиром, на котором и следа не было от вчерашнего опьянения.
— Если кто меня спросит, я сейчас вернусь! — крикнул девушке Полит и направился к рынку.
— И я ухожу, — вздохнул Владимир, вставая и направляясь к синей машине.
В последний раз он обернулся на «Электру» и увидел полосатую, белую с синим тельняшку Блини.
— Поехали!
Он уселся рядом с Дезирэ, который курил сигарету и лихо брал виражи. Один раз они чуть не налетели на автобус. Дезирэ и глазом не моргнул.
— По-моему, Пьеру с женой досталось на орехи за вчерашнее…
— А!
Владимир и не слышал, что тот говорит. Сигарета его потухла. Он вспомнил голос Элен и подумал, что голос ее похож на голос матери, только не такой хриплый.
— Как думаете, установится теперь погода? Владимир удивленно взглянул на Дезирэ. Он опять не слышал его слов и недоумевал, о чем говорит его спутник.
А шоферу до этого было мало дела, и он только заметил:
— Ох и надрались же вы, должно быть, вчера вечером! В «Мимозах» старик садовник разравнивал граблями песок на аллеях и собирал ветки, сорванные бурей с кустов. В парке было полно красных и желтых цветов, солнечные блики и тени ложились причудливой мозаикой.
Едва Владимир вышел из машины, как кто-то с рыданиями бросился к нему в объятия.
— Ужас какой! Идемте скорей! Какой позор! — стонала Эдна, глотая слезы. — Вы-то хоть образумьте ее!
И шведка потащила его к залитому солнцем крыльцу.
Глава 3
Никто вечером не мог бы рассказать во всех подробностях о событиях этого дня. Да никто и не захотел бы рассказывать. Драма складывалась из таких слов, жестов, взаимоотношений, которых потом стыдятся больше, чем преступления.
Прежде всего, сцена в гостиной… Эдна вне себя тащит Владимира к дверям дома… А кругом, весь день, до самого вечера, властвуют солнце, весна, какой-то особенный воздух, словно над небом и землей пропел рожок, мгновенно вернув к жизни цветы, лужайки и море.
Во всем чувствовалась Пасха, и казалось, вот-вот появятся на улице девочки и мальчики, идущие к первому причастию.
— Она наговорила мне такие чудовищные вещи, Владимир!
Бывает так, что, узнав о смерти близкого человека, женщина на мгновение забывает о том, как она выглядит, забывает о самоуважении и плачет с искаженным лицом, пока наконец, сморкаясь, не постарается это сделать хоть чуть-чуть эстетичней.
Но ни Эдна, ни кто-либо из живущих в доме уже ни о какой эстетике не думали.
— Она меня даже шлюхой обозвала… — Дыхание Эдны сбивалось, она мяла в руках платочек.
Открылась дверь гостиной. Появились граф де Ламотт и Жожо. Садовник, поднявшись задолго до обитателей виллы, заполнил все вазы цветами, полагая, что день будет такой, как обычно.
— Входите, Владимир! — четко произнес Ламотт. — Не мешай мне говорить, Эдна…
Он хотел держаться с достоинством и решительностью. У него были тонкие усики, но, на его беду, в это утро один ус обвис.
— У меня есть два свидетеля, следовательно, я могу подать в суд…
— Она нас попрекала тем, что мы у нее ели… Она даже заявила, что я с вами спала, Владимир! Ну скажите сейчас, при моем женихе, — разве это правда?
В голосе ее звучали драматические нотки. А ведь это и впрямь было правдой! Не совсем, но почти что. Однажды вечером, когда все перепились, они лежали вдвоем на диване, в полутьме…
— Клянусь!
— Я верю вам, Владимир, — нервно произнес граф. — Но согласитесь, я буду требовать извинений. Она заперлась вон в той комнате…
Он указал на дверь в будуар, служивший кабинетом. Граф заговорил громче:
— Она, конечно, по своему обычаю, подслушивает под дверью, но я-то как раз хочу, чтобы она слышала…
Жожо ничего не говорила и только лихорадочно вертела в руках платок. Она была в пижаме, поверх которой набросила пальто, и время от времени прикрывала грудь отворотами.
— А что именно произошло? — спросил наконец Владимир.
— Да мы толком едва смогли понять… Она ворвалась как фурия в наши спальни с криком, что у нее украли бриллиант ценой в пятьсот тысяч франков… Перевернула все ящики, шарила в них…
— Я требую, чтобы позвали комиссара полиции! — повторял граф.
— Я тоже!
— Пусть расследуют…
Внезапно приоткрылась дверь маленькой гостиной, Жанна Папелье заглянула в комнату и спросила: