— Нет, честное слово, это становится невыносимым. Да будь же ты человеком, Фарида, пожалей меня! Разреши профессору снять гипс, я хоть вздохну посвободнее…
— Ну да, разреши! Они, Муршудовы, только этого и ждут: как увидят, что у тебя все в порядке — тут же исчезнут, а дочку твою срежут на экзаменах, и сядет она тебе на шею. Этого ты хочешь? Спрячь ногу-то под одеяло, спрячь!
Все эти годы, что он жил с ней, Кафар никак не мог понять: почему он так боится Фариды?
Сколько раз уже говорил себе: хватит, сколько можно терпеть ее выходки, ее грубость, сколько можно быть таким мягкотелым; даже клялся, что если Фарида еще хоть раз вздумает крикнуть на него — он тоже закричит, а коли уж и тогда не угомонится — побьет ее, как собаку. Но стоило Фариде очередной раз по пустякам поднять крик, как он снова отмалчивался, уходил куда-нибудь, лишь бы не слышать и не видеть ее… И самое грубое, что сумел он сказать ей за все эти годы, были слова: «У меня от тебя голова болит», над которыми она тоже потешалась вволю. Началось это едва ли не в самые первые дни совместной жизни, в те дни, когда Фарида, по ее собственному выражению, еще не успела показать ему своего настоящего лица. Однажды, когда она устроила ему скандал из-за скатерти, облитой чаем, он спокойно и ласково сказал ей: «Фарида, родная моя, зачем мы будет трепать друг другу нервы из-за всякой ерунды? Давай помнить, что все несчастья происходят как раз из-за нервов…»
Фарида перестала кричать, посмотрела на Него с каким-то сожалением и вдруг расхохоталась: «Слушай, если ты мужчина, то и разговаривай со мной, как мужчина. Хочешь мне что-то ответить — ответь, но сделай это, как делают мужчины, а не морочь мне голову своими проповедями!..»
С этого дня Кафар и решил для себя, что единственный способ избавиться от криков Фариды — это не обращать на них внимания.
Вот и сейчас он ничего больше не сказал ей, молча убрал ногу под одеяло и, натянув его на голову, отвернулся к стене.
Последнее, что сказала ему тогда Фарида, было: «Ты слышишь, я даю тебе всего три дня. Какое сегодня число? Так, двадцать пятое января. Значит, сегодня ты выезжаешь… завтра, послезавтра и третий день живешь в своей деревне, любуешься там своими кривобокими, воняющими баранами-красавцами, лижешься со своей мамочкой, а двадцать девятого ты как штык должен быть здесь, перед моими глазами. Клянусь богом, клянусь жизнью Гасанаги, если тебя двадцать девятого здесь не будет — на следующий же день беру с собой Балагу и тридцатого приезжаю к вам… — Перед взором Кафара тут же возникло заросшее черной щетиной лицо Балаги, его маленькие колючие глазки. — Если что — я там у вас такую бурю подниму, что всю твою деревню с лица земли сметет. Или тебе что, трех дней не хватит для того, чтобы посмотреть на эту вертихвостку? — Фарида имела в виду Гюльназ. — И еще имей в виду, если я вдруг узнаю, что ты ходил к ней на свидание — я тебе… глаза выцарапаю! Запомнил?»
Кафар, до сих пор отмалчивавшийся, чтобы не давать пищи ее красноречию, на этот раз вынужден был ответить:
— Запомнил, запомнил. Можешь не волноваться — я еду повидаться с матерью, сестрами, с младшими братьями…
…И даже непрерывный, обременяющий своей нудностью перестук вагонных колес не мог заглушить ее голоса, всю дорогу звучавшего в ушах Кафара. И только когда он добрался до своего села, когда сошел с машины, свернул с асфальтированного шоссе на проселок и увидел родной дом — и даже не дом еще, а растущий за домом высокий тополь, — только тогда перестал звучать в его ушах голос Фариды; и вдруг — словно был до сих пор глухим, а теперь неожиданно к нему вернулся слух — Кафар ощутил все звуки окружающего его мира… Прекрасная солнечная погода стояла в их краях, а снега здесь не было и в помине.
Кафар невольно ускорил шаг. Он жадно разглядывал все, что было вокруг; начали встречаться соседи, и Кафар останавливался, чтобы поговорить с ними, расспросить о житье-бытье. Счастью его не было предела — ведь он столько мечтал об этом дне, когда впервые приедет в село уже студентом университета… А как Гюльназ, — подумалось ему, — тоже приехала или еще в Кировабаде? Или она вообще не приедет, останется на каникулы у тети? Нет, обязательно должна приехать…
Гюльназ жила всего через четыре дома от них… Как хорошо было бы сразу зайти к ней… Но тут он опять услышал голос Фариды, ее предупреждения; голос этот звучал в ушах так явственно, так оглушительно, что Кафар не расслышал даже лая несущихся к нему собак — они только беззвучно разевали пасти…
И первое, что дошло до него, когда опять вернулся слух, были слова матери:
— Как же ты вытянулся, сыночек! Да стану я жертвой дорог, которые привели тебя сюда, сыночек мой родной…
Она шла с двумя ведрами воды от артезианского колодца. Поставив их, мать кинулась к Кафару, он бросился к ней, и они обнялись прямо среди улицы.
— Как же ты вытянулся, сыночек, — все говорила она, — как ты вырос за эти пять месяцев. Только похудел очень, видно, замучили тебя эти проклятые занятия…
Сколько мать ни противилась этому, он взял у нее ведра. И хотя она и ворчала для порядка, про себя думала с радостью, что город совсем не изменил ее Кафара — все такой же заботливый, такой же внимательный. Гюльсафа шла рядом с ним и гордо поглядывала вокруг. Пусть все видят, что ее сын, которого она в такой нужде подняла на ноги, учится теперь в Баку. И не где-нибудь, а в самом университете…
— Поздравляю тебя, Гюльсафа, — сказала одна из встретившихся по пути соседок.
— Чтоб и ты всегда жила в радости. Дай бог и тебе дожить до такого радостного дня!
А когда они проходили мимо дома Гюльназ, мать сказала с улыбкой:
— Гюльназ тоже приехала. Вчера. Спрашивала о тебе. Поправилась, такая красивая стала — любо-дорого посмотреть. Уж на что я — женщина все-таки, а и то не могла на нее равнодушно смотреть.
Кафар даже споткнулся, да так, что вода выплеснулась из ведер.
— Видишь, как хорошо все, мой родной! Примета такая есть: воду пролить — к радости. — Мать была так счастлива, что даже слезы появились у нее на глазах. Смахнув их, она закричала на весь двор:
— Ребята, где вы! Смотрите, кто к нам приехал!.. Братья и сестры Кафара высыпали из дома и облепили его со всех сторон.
Обойдя в тот свой приезд весь сад, Кафар подумал о том, что порядок, который завел здесь отец, пока еще держится. Под деревьями было чисто — видно, еще осенью сгребли палые листья и отсохшие ветви, перекопали приствольные круги. Земля здесь была влажной — видно, совсем недавно прошли сильные дожди.
Сквозь голые деревья соседских садов далеко просматривались усадьбы села. Он нашел дом Гюльназ. Ему хорошо было видно, как посверкивает время от времени лопата — это перекапывал землю в саду ее дедушка. «Разве не рано еще заниматься землей?» — подумал Кафар. Но потом он вспомнил, что и отец иногда вскапывал землю в самом начале зимы.
Верно, отец любил подготовить землю в самом начале зимы, а то и в конце осени. «Пусть теперь снег ложится, — говорил он. — Если вскопанное остается на зиму под снегом, земля становится мягкой-мягкой, а уж если весной перекопать ее еще раз — и вовсе делается, как сливки. Что бы ты ни посеял в нее — обязательно взойдет».
А когда-то здесь, на этой самой земле в саду, было даже отведено место для пшеницы. Нашлась у них старая, еще дедовская соха, и вот этой сохой они обрабатывали под пшеницу землю. Брали в колхозе волов, Кафар садился между ними, погонял, а отец наваливался на ручки сохи. До сих пор помнит Кафар, что каждый раз доставался им один вол, слепой на правый глаз, и отцу всегда приходилось впрягать его с левой стороны, потому что когда вол шел справа, то часто сходил с борозды.
А на следующий год отец раздобыл плуг. Кафар обрадовался, полагая, что плуг будет вести легче, чем соху, ведь у него такой больший и широкий лемех; и вообще, им, наверное, можно будет вспахивать землю безо всякого труда… Но поди ж ты, все оказалось совсем наоборот… Стоило отцу начать погонять волов — как в ту же минуту Кафар чувствовал, что плуг вот-вот выскочит из земли. И выскакивал.