Отец хоть и сердился, но плуга у Кафара не отнимал. «Ничего, — говорил он, — постепенно научишься. Мужчина должен быть мастером… Если у человека нет мозолей. — все равно, о чем тут речь: о руках или о мозге, — то никакой он не мужчина. Никому такой не нужен…»
Когда пшеница созревала, отец, мать, Кафар с младшими братьями — все брали в руки серпы и шли жать, вязать снопы. А потом недалеко от дома, справа от ворот, устраивали гумно. Под руководством отца они тщательно готовили это место, расчищали его от травы, сорняков, мусора. Потом распускали снопы, равномерно раскладывали их на середине площадки. Отец связывал вместе пару громадных, тяжелых молотильных досок, впрягали в них быков или лошадей, и Кафар, стоя на этих досках, погонял животных по кругу. Братья и сестры тоже вскакивали на доски, чтобы они были тяжелее — тогда пшеница обмолачивается быстрее, тогда в колосе не задерживается ни одного зернышка.
Потом они перевеивали зерно лопатами. Тогда и отец, и мать, да и все дети молили бога о том, чтобы поднялся легкий, совсем небольшой ветерок. Мать даже начинала напевать:
Потом пшеницу пересыпали в мешки, мешки складывали в погреб…
Хлеб из этого зерна получался каким-то необыкновенно золотистым. И все, что пекли из него — лепешки, сдобу, чуреки, — все было таким ароматным, таким вкусным… А чтобы ароматы эти не дразнили прохожих попусту, чтобы никого не вводить в грех, выносили каждому прохожему по лепешке. И прохожий с удовольствием ел хлеб и говорил: «Желаю, чтобы хлеба у вас всегда было вдоволь, желаю, чтобы тесто ваше всегда получалось благодатным». И действительно, тесто из своей пшеницы было таким благодатным, что не умещалось в квашне, убегало, и матери его приходилось ловить по краям, водворять на место… Мать обязательно посылала хлеб и всем соседям. А соседи, когда пекли хлеб — всегда посылали им. «Может, — думали они в таких случаях, — соседи в этом году еще не пекли своего хлеба, может, кто-то болен в их доме или есть там беременная женщина — вдруг ей захочется свежевыпеченного хлеба? Нельзя ведь дразнить беременную женщину соблазнительными запахами, верно?..»
Кафар вдруг явственно ощутил этот аромат, еще, кажется, хранящий теплоту соломы, свежемолотой муки — Он растерянно оглянулся в сторону старого гумна. И… тяжелая печаль придавила душу: гумно давно уже заросло сорняками. Рядом, у водопроводной трубы, мама посадила несколько грядок овощей — лука, киндзы, мяты, перца. Зелень давно уже отбушевала, теперь на ее месте остались одни иссохшие стебли.
Кафару, в его печали, так вдруг захотелось знать, что кто-то здесь, в их саду, опять будет пахать землю, бросать в нее зерна, готовить гумно; но тут же он усмехнулся в душе над своими несбыточными мечтами: полянка в саду, на которой они сеяли пшеницу, давным-давно заросла каким-то кустарником, молодыми деревцами.
Он поискал секач — хоть немного бы расчистить поляну, но так и не нашел его. «Да мы им давно уж не пользуемся, — объяснил брат. — Забросили, наверное, куда-нибудь…» Тогда Кафар взял лопату поострей и взялся за дело так горячо, что после шестого или седьмого куста почувствовал, как покрылись волдырями ладони, как заломило поясницу.
Он услышал, что его зовет мать, оглянулся на этот зов и побледнел: сердце его ушло в пятки — мать сидела под черным инжиром. Кафар прекрасно понял, что все это значит…
Мать позвала его, и Кафар ускорил шаг. Старая Гюльсафа с восхищением посмотрела на сына, севшего справа от нее, и сказала, не скрывая своего любования:
— Да буду я жертвой роста твоего, сынок. Обошел ты наш сад, кое-где руку приложил — и словно весь мир подарил мне. Значит, руки твои еще не отвыкли от работы. Ты уже постарайся, чтобы не отвыкли… Я-то знаю: если мужчина отвык от земли — все пропало, он уже пустое место и больше ничего… Бог даст, закончишь свой университет, станешь большим человеком. Вернешься тогда домой, возможностей у тебя больше станет — вот и будешь следить за нашим домом. Уж тогда-то, я думаю, ты его отремонтируешь. Верно? Ты посмотри только: трещина в стене все растет…
Кафар вслед за матерью оглянулся, посмотрел на дом, на осевшую стену и, как и она, глубоко вздохнул.
— Да вознесутся к горным вершинам твои вздохи, сердце мое родное, не думай сейчас об этом — ведь дом наш пока еще стоит, не остались же мы на улице, верно? Слава богу, дом в два окна у нас пока есть. Просто я о будущем думаю. А появятся у тебя возможности — даст бог, построишь нам двухэтажный. Почему, скажешь, двухэтажный? Ну, прежде всего потому, что я до смерти люблю двухэтажные дома. И потом, раз уж ты теперь глава в этом доме, пусть он хоть чем-то отличается от других… Ах, Кафар, какое это удовольствие — сидеть на втором этаже, на балконе, любоваться садом, посматривать на соседей и, наслаждаясь утренней или вечерней прохладой, пить чай из самовара. Разве я не права, родной?
— Права, мама. Конечно же, права.
— Пусть господь исполнит все наши мечтания, в том числе и мои. — Тут взгляд ее упал на руки сына. — Ого, да у себя все ладони в волдырях!
— Ничего, мама, пусть! Отвык от работы, вот волдыри и повыскакивали.
— Да, пожалуй, это так…
Он спохватился — забыл спрятать от нее руки, забыл, что мать, каждый раз глядя на них, говорила: «Твои руки, сынок, как две капли воды похожи на отцовы. Только у него покрупнее были, поморщинистей…»
А сейчас вот не успел спрятать руки, и услышал, как мать еле слышно прошептала:
— Ах, Махмуд…
И оба они вздрогнули. Мать, пряча глаза, куда-то заторопилась, быстро пошла в нижний конец сада, взяла оставленную им лопату и принялась перекапывать землю под старой яблоней. Даже отсюда он видел, как мать то и дело подносила руку к глазам.
Кафар вышел за ворота и закурил, поглядывая в сторону дома Гюльназ. И, словно его взгляды имели какую-то силу, на улице появилась младшая сестра Гюльназ, улыбаясь во весь рот, подошла к нему.
— С приездом, братец Кафар! — Она посмотрела по сторонам, убедилась в том, что поблизости никого нет, и добавила шепотом: — Гюльназ наша тоже приехала. Вчера утром. — Сказала и убежала, исчезла в воротах своего дома.
Кафар не спешил уходить с улицы, и дождался — немного погодя с двумя ведрами в руках вышла из тех же ворот сама Гюльназ. Он понял, что направляется она к артезианскому колодцу, а раз так — непременно должна пройти мимо него.
«Дождаться ее или скрыться? — Кафар отступил на шаг к своим воротам. — Как я посмотрю ей в глаза? Что скажу, если спросит, почему не отвечал на ее письма? Разве сказать… Ведь рано или поздно должна же раскрыться вся эта ложь, должна же она будет узнать обо всем… Узнает — тогда все разом и кончится… Но разве уже сейчас не все кончено?..» Сердце Кафара вдруг ухнуло в какую-то пустоту, словно кто-то в мгновение ока вырвал все его внутренности. Так пусто было внутри, словно ничего уже у него теперь в жизни не будет — ни радостей, ни печали…
Гюльназ поравнялась с ним и остановилась.
— Здравствуй, — сказала она, улыбаясь.
Мама была права. Гюльназ действительно стала просто красавицей. Как хотелось Кафару так же открыто улыбнуться ей навстречу! Но ничего у него не выходило, словно намертво одеревенела кожа на скулах.
— Здравствуй, Гюльназ.
— Что это ты такой грустный?
— Кто? Я? Ну что ты, я вовсе не грустный… — На этот раз ему все же удалось через силу улыбнуться.
— Да что я, не вижу, что ли, у тебя в лице — ни кровинки! Ты не заболел?
— Что? А, да, наверно… Сердце болит.
— Сердце? С каких это пор? Ты же, помнится, никогда на него не жаловался.
— Нет, не жаловался? Ну извини, это я пошутил.
В саду немного поработал — вот, видно, и простудился слегка. А может, еще в Баку простудился… — В Баку, наверно, погода ужасная, да?
— Ужасная — это еще слабо сказано. Я когда выезжал — снег шел вовсю, да еще и хазри дул. Знаешь, что такое хазри? Пожалуй, даже хорошо, что не знаешь. Если хазри поднимается вдруг среди лета — человека с ног валит. А уж какую бурю он поднимает зимой. Бр-р… А как погода в Кировабаде?