— Конечно, уж не так, как раньше…
— Что это со сливой? Ветром, что ли, ветку сломало?
— Ветку? Нет, это я сама спилила. Засохла, вот я ее и отпилила, еще прошлой зимой сожгли.
— Газ вам не провели еще?
— Теперь уже скоро. С той стороны проводят, до нас уже недалеко… На днях исполком приходил, пообещал, что через год будет и у нас.
— Если б газ провели — не так бы и лес вырубали, верно?..
— Да, и людям бы полегче стало. Зимой от этого хвороста спины не разгибаются… Да ты совсем замерз, вон весь гусиной кожей покрылся, идем в дом, сынок.
— Да нет, что ты, мне совсем не холодно. А кизила много уродилось?
— Да. Отличный кизил, вот такой. — Мать показала пальцем. — Каждый год для себя варим, да еще и на продажу остается.
— Помнишь, как отец привез его с Глухой скалы?
— Помню. Привез, а потом сам прививал. Лесной кизил сухой, мелкий, а наш крупный, мясистый. А уж вкусный!..
— А вишня скоро весь сад задушит. Надо же — совсем одичала. Схожу-ка я за топором, да вырублю наконец эти заросли. А то пойдут почки — и рука не поднимется.
— Потом. Потом вырубишь, пойдем.
Когда они подошли к ореху, Кафар опять остановился.
— Ну как, черви больше не заводятся?
— Нету. Даже и не знаю, с чего они пошли — то ля оттого, что навозу много положила, то ли еще с чего, а только и земля как будто сгнила, и орехи пошли гнилые. А в этом году навоза не клала — орехи опять нормальные. Да я ведь прошлой зимой посылала тебе, ты хоть попробовал?
— Что? Да! Конечно, попробовал, как же. Кто же их еще ел, если не я?
— В этом году я тебе тоже отложила.
— Отличные орехи. Скорлупа такая тонкая, что двумя пальцами расколоть можно.
— И на базаре орех хорошо идет. И спелый, и зеленый — хорошо на варенье берут.
— Ты разве и орехи продаешь?
— А что же делать, сынок? На какие же деньги вы учитесь-то? Ты в Баку, брат в Кировабаде? И сестренки твои выросли, расходов больше стало. — Гюльсафа улыбнулась, но улыбка эта больше походила на горькую гримасу. — Коровы у нас теперь дойной нет — вот что плохо…
— С каких это пор? А телушка от Краснухи, она же должна уже…
— Ее продали…
— Как продали?! Зачем?
— Не под силу уже мне, сынок, держать ее — тут у нас и места для пастбища не осталось, одни виноградники кругом. Да и деньги нужны были… Я вот все думаю: может, пока ты здесь, пригласим твою сестру? Пусть бы приехала… Мы ведь с ней с тех самых пор, как она из дома сбежала, так и не виделись. Ведь четверо детей у нее, а я внуков даже и не видела… А ведь и она, бедняжка, тоже, поди, переживает. Ее, небось, в доме мужа каждый день попрекают: вот, мол, никому ты не нужна, никто тебя не ищет. Я бы не простила ей, ни за что бы не простила, да ведь… старая уже стала совсем, ослабела. Все думаю, а вдруг, не дай бог, умру в одночасье, как твой отец, — и что ж выходит — отправлюсь на тот свет, так с дочерью и не помирившись? Хочу, чтобы она приехала… Посмотреть на нее хочу. Недавно твой брат ездил в Сумгаит, виделся с ней — говорит, выглядит она хорошо. Ты сам-то как, хоть видишься с ней?
— Вижусь. Они действительно хорошо живут. И муж у нее хороший человек, спокойный. Инженер. Недавно трехкомнатную квартиру получили.
— Да, брат твой то же самое мне говорил. Ну и слава богу, и слава богу… Бедная твоя сестра! Из дома пришлось бежать! Это ведь она из-за приданого бежала. — Иссохшие губы Гюльсафы сжались в нитку. — Ох, как тяжело жить, когда нет достатка… Но все равно, думаю, не должна она была так поступать. Хотя, конечно, если б твой отец был жив — на меня бы вся эта история так не подействовала. — Мать сердито пожевала губами…
Кафар хорошо знал характер матери, ее упрямство. Ведь уже сколько лет прошло, а она так и не простила свою дочь. Приглашать она ее приглашает, а прощать не собирается, хоть и жалеет при этом. А его? Простит? Вряд ли… Но до каких же пор он будет скрывать? Не сегодня завтра мать начнет настаивать, чтобы он женился… Ну и что ж, вот тогда он ей все и скажет… Да-да, именно тогда, и не раньше — пусть пока живет спокойно. Не то еще и по нем начнет убиваться, переживать…
Но, видно, что-то такое отразилось на его лице, потому что мать вдруг оглядела его как-то очень пристально и сказала:
— А ты у меня молодец, совсем настоящим мужчиной стал. — Кафар даже вздрогнул. — И жесты, и разговор — все как-то у тебя солиднее сделалось. Раньше ты все улыбался, все морщинки у глаз собирал… Эх, каким ты был смешливым! Помнишь, мы тебя маленького так и называли: прищуренные глаза…
— Помню, — вздохнул Кафар.
— То все улыбался, а теперь… — Гюльсафа сделала паузу, и Кафару показалось, что этой паузой она разорвет ему сердце. — Теперь ты стал какой-то… очень задумчивый. Я еще тогда заметила, в первый твой приезд на каникулы: какой-то ты не такой стал, сам на себя не похож… Помнишь? Это в тот год, когда ты остался здесь всего-навсего на три дня, а потом сбежал, как будто там тебя дети малые ждали… — Мать снова посмотрела на него таким пристальным взглядом, что Кафар чуть было не поверил: она уже обо всем знает. — Если и вправду кто-то там тебя ждет — может, сам все расскажешь? Чтоб и я знала, в чем дело, что с моим сыном происходит…
Ни братья, ни сестры ни разу за все эти четыре года не обратили внимания на то, что он задумчив. Может, потому, что при них он всегда старался быть веселым, разговорчивым? Хотя он и при матери дурачился, как когда-то, шутил, но, видно, чувствовала мать какую-то фальшь, догадывалась, что на самом деле его гложет какая-то забота. Всегдашняя печаль, как огонь под пеплом, жгла его изнутри, но одна лишь мать почувствовала это…
— Между прочим, Гюльназ обручилась. — И снова глаза матери цепко впились в его лицо.
— Я знаю, — тихо отозвался Кафар.
— Знаешь? Откуда?
— В Баку услышал. На базаре кто-то из наших сказал.
— Родственники жениха так долго ее уговаривали… совсем надоели, вот она и согласилась… Только все же не пойму я, почему так получилось…
— Что?
— Ну… вы же любили друг друга…
Они наконец подошли к черному инжиру, посмотрели оба на треснувший угол дома. Едва ли, пожалуй, не впервые в жизни захотелось Кафару, чтобы мать завела разговор о новом доме. Но она молчала, ждала его ответа.
— Может, объяснишь, почему у вас так получилось?
Он решился.
— Мама, ты не обидишься, если я… скажу правду?
Ресницы матери испуганно встрепенулись.
— Ну что ж, говори, — разрешила она, не глядя на него.
— Нет, ты пообещай, поклянись памятью отца, что не обидишься!
— Не трогай память отца, говори, что собирался! — голос матери дрожал.
— Я, мама, я… женился.
Несколько мгновений оба они молчали. Гюльсафа поглаживала растрескавшийся ствол черного инжира.
— Да. И женат ты на разведенной женщине. С ребенком.
Кафара бросило в жар, потом в холод.
— Кто тебе сказал?
— Никто мне ничего не говорил…
— Тогда откуда же ты узнала, что я?..
— Так… Догадалась… Когда мужчина женится на девушке — у него не бывает такого утомленного, такого несчастного вида… У тебя даже смех стал печальным…
И Гюльсафа, снова сжав губы, устремила взгляд на трещину в стене дома. Кафар упал к ее ногам, обнял их.
— Мамочка, да буду я твоей жертвой, прости меня!
— Встань, — сказала мать, даже не взглянув на него. — Встань, соседи увидят. И уходи! Уходи немедленно.
И мать покинула его такой стремительной, такой нервной походкой, которая никак не вязалась с ее годами…
Кафар, все еще стоя на коленях, смотрел ей вслед и со смертельной тоской в сердце думал о том, что теперь все кончено… На этом все кончено, и мать никогда не простит его. Не простит до самой смерти.
— …Значит, ты наконец набрался мужества и все ей рассказал?
— Да, наконец-то все рассказал, — кивнул Кафар.
— Значит, вы с матерью поссорились, правильно я поняла?
— Ну… ссориться не ссорились, но она очень на меня обиделась. Ты не знаешь моей матери, если она обиделась — это на всю жизнь.
— Ай, подумать только, мир теперь нам на голову рухнет! — .расхохоталась Фарида. Смех был язвительный, злобный.
— Для кого как… А для меня действительно мир погиб теперь.