В ту же минуту Гасанага вытер слезы и потянул отца за руку: «Пойдем», — сказал он, и оба стали удаляться. Фарида кинулась за ними, но опоздала, их уже нигде не было видно, словно оба вдруг вознеслись на небо. Улица была прямой как стрела, проглядывалась вся, но ни Джабара, ни Гасанаги нигде не было…
Тут она закричала от ужаса и проснулась. И долго еще не могла погрузиться в сон, со смутной надеждой вглядываясь в очертания комнаты. Было так темно, что она еле-еле различала даже лежащую рядом Чимназ.
…На следующий день, после работы, ноги сами принесли Фариду к ювелирному магазину, в котором работал Джабар.
Хоронясь за толстым тополем с ободранной корой, Фарида заглянула внутрь и увидела Джабара, помогавшего какой-то женщине примерить кольцо. Когда женщина наконец ушла, из маленькой подсобной комнаты — Фарида когда-то не раз бывала в ней — вышел Гасанага. Как он вытянулся, как окреп! Совсем взрослый! Смеясь, он сказал что-то отцу, и Джабар тоже засмеялся. Он поправился за это время. Правда, поседел весь. Но седина даже шла ему.
Гасанага снял с вешалки у входа кожаное пальто, и она поняла, что сын собирается уходить. Наконец Джабар поцеловал мальчика на прощание, и когда Гасанага вышел из магазина, он, стоя в дверях, долго провожал его взглядом. Отойдя метров на двадцать, Гасанага оглянулся и, увидев, что отец все еще смотрит ему вслед, помахал на ходу рукой. Джабар помахал ему в ответ и скрылся в магазине. Тогда покинула свое укрытие и Фарида.
Гасанага спускался по Низами в сторону улицы 28 Апреля. В своем кожаном пальто он был совсем похож на взрослого парня, и проходившие мимо девушки стреляли в него глазами, перешептывались друг с другом и смеялись. Гасанага тоже рассматривал их, иногда даже оглядывался вслед. В такой вот момент он и обнаружил, что за ним идет мать. На какое-то мгновение Гасанага от неожиданности сбился с ноги, нахмурившись, еще раз кинул на нее быстрый взгляд и продолжал свой путь. Фариде пришлось чуть ли не бежать, чтобы догнать его.
— Гасанага! — окликнула она, но он и не подумал остановиться, даже не оглянулся. — Гасанага, подожди! Ты что же, такой большой стал, что с матерью даже говорить не хочешь?
— Какая ты мне мать, — буркнул Гасанага, но по тому, как дрогнул его голос, по тому, как он снова сбился с шага, Фарида почувствовала, что, хоть и не смотрит он на нее, не отвечает, в душе все равно взволнован встречей с ней, даже радуется тому, что она идет рядом.
— Гасанага, сынок…
Какая-то женщина, проходившая мимо, слишком заинтересованно посмотрела на них, потом оглянулась еще раз.
Гасанага заметил это.
— Тише ты говори, слышат ведь!..
— Ну и пусть слушают. Я же не с чужим человеком разговариваю, чтобы людей бояться! Я со своим сыном разговариваю, пусть все видят, что сын не хочет с матерью разговаривать. Что я тебе плохого..
Гасанага с таким укором, с таким страданием посмотрел на нее, что Фарида не смогла продолжить; у нее вдруг закружилась голова; почувствовав, что еще мгновение — и она упадет, Фарида схватилась за сына.
Первым порывом Гасанаги было желание отстраниться, но когда он почувствовал, как стремится мать прижаться к нему, не стал сопротивляться. Слезы вдруг прихлынули к глазам, он еле удерживался, чтобы прямо здесь, посреди улицы, не обнять мать, не сказать ей: давай присядем, мама, где-нибудь, хоть на тротуаре, мне так хочется положить голову тебе на колени… Помнишь, как ты укачивала меня в детстве: клала мою голову себе на колени или прижимала к груди, целовала, и я не замечал, как засыпал…
Недалеко от скамейки, на которую они сели, гомонила стайка воробьев, с шумом и ссорами они клевали что-то на земле. Мать и сын глядели на этих воробьев, не решаясь начать разговор.
На скамейке напротив лежал, надвинув на лицо шапку, какой-то заросший мужчина и крепко спал. Одну из скамеек кто-то перетащил в кусты, укромное местечко, и сейчас там обнималась парочка.
Они тоже прижались друг к другу. Гасанага ковырял hqckom ботинка в песке, рисовал каблуком какие-то загогулины, стирал и рисовал снова. Оба старались не смотреть друг на друга. Вдруг Фарида взяла сына за подбородок, повернула к себе. «Надо же, глаза, брови — все как у отца… А вот подбородок — мой, и рот, как у меня, маленький».
Губы у нее самой, как любил говорить Кафар, были похожи на пару ореховых скорлупок, а подбородок был маленький, слегка вытянутый.
— Ты уже совсем большим стал, — сказала она. — И пальто это тебе очень идет.
— Отец купил. — В голосе Гасанаги прозвучала гордость. — В прошлое воскресенье на Кубинке[5] покупали.
— Носи на здоровье.
— Спасибо. Он еще и пиджак заказал. И вельветовые брюки купил. Теперь костюм ищет. Папа говорит: если в институт поступлю, купит мне «Жигули». «Шестерку».
— А куда ж ты думаешь поступать?
— Папа хочет, чтобы я врачом стал.
— А сам чего хочешь?
— Мне вообще-то больше юридический нравится, но папа против. Он говорит: медицина — это и специальность уважаемая, и кусок хлеба. Хочет, чтобы я стоматологом стал.
— Да-да, он прав, зубной врач — прекрасная специальность, кусок хлеба всегда будет.
— Папа уже и знакомство нашел.
— Видишь, как все замечательно! Постарею — приду к тебе. Сделаешь мне вставные зубы.
— Зачем вставные? Я тебе золотые поставлю. Папа говорит: «Учись, а работать начнешь — золото я тебе доставать буду…»
— Ну, а как у тебя занятия в интернате?
— Где?
— Ой, прости, совсем забыла… Ты же ведь ушел из восьмого класса… Надо же, совсем памяти не осталось! А как ты тогда напугал нас, помнишь, когда прямо из интерната сбежал к отцу?
Гасанага молча кивнул головой.
— Знаешь что, — предложил вдруг он, — давай купим билеты и пойдем в кино, а?
Фарида улыбнулась.
— Нет, в кино я не хочу.
— Почему? — удивился Гасанага.
— Да потому, что я не смогу в кино смотреть на тебя, сколько захочу.
— А у тебя пальто совсем уже старое, — вдруг сказал сын.
— Э, да что там пальто! Лишь бы ты был здоров. — Фарида обняла его сильнее. — Теперь ваше время наряжаться.
— Я знаю, у тебя денег не хватает. Ведь ты же любишь красиво одеваться. Папа мне всегда говорит: «Я туда пойти не могу, сходи, узнай — может, маме или твоему брату с сестренкой нужно что-нибудь, так я дам денег, пусть мама купит…»
— Смотри-ка… Ну что ж, спасибо ему. Скажи отцу, что ничего нам не надо. Скажи, что уж одно то, что он об этом подумал — все равно что купил для нас что-то…
— Видишь, хоть ты папу и обидела, а он тебя не забывает.
Фарида бросила на сына долгий, изучающий взгляд.
— Ну что ж, я тоже его не забываю, — отозвалась она.
Фариде всегда казалось стыдным, что она до сих пор в глубине души питает к Джабару какие-то чувства, казалось, что это всю жизнь будет давить на нее тяжким грузом; не думала, что сможет кому-нибудь признаться, но сейчас, когда она произнесла эти слова, ей вдруг стало необыкновенно легко, она даже обрадовалась: и пусть, пусть Гасанага передаст ее слова Джабару, пусть и Джабар знает, что она помнит о нем…
— Чего же вы тогда разошлись?
Этот вопрос Гасанаги перечеркнул всю ее радость, все ее облегчение.
— Да разве я разводилась? — Фарида отвечала медленно, тяжело взвешивая каждое слово. — Он меня просто бросил…
— Оскорбляла, мучила его — вот он и ушел…
— Мучила! Что я ему сделала-то? Что делать, если бог меня наказал, дал тяжелый характер. Ну и он тоже… Если любил меня, должен был терпеть. — Фарида постепенно повышала голос. — В какой семье не бывают ссоры! Если он мужчина, дал бы мне разок по губам — я бы до сих пор знала свое место… Когда мужчина молчит, женщина распускается, запомни это. Никому бы не сказала, а тебе говорю, Гасанага, тебе еще пригодится; мужчина не должен быть слабее женщины!