— Ты не зарабатывал, ты воровал…
— Воровал? Ну, назови так. Только что я, по-твоему, один ворую? Да здесь все — все, кроме рабочих, живут за счет этого кирпича, этого песка, этих досок! А если б рабочие могли — они бы тоже… Они бы давно уже все здесь разграбили!
— Так что, по-твоему, — сжал кулаки Кафар, — выходит, все здесь жулики, да?
— Да, да, да! — закричал охранник, бледнея. — Все жулики, потому что по-другому никто не живет! Один только ты… только ты не в счет, ты сумасшедший! Знаешь, ты кто? Правильно начальник Ягуб тебе сказал, ты этот… Ты Дон Кихот, вот кто! Дон Кихот несчастный!
Кафар бросился на него, и вдруг ноги его подломились, в глазах потемнело от боли, и он без сознания рухнул на пол…
…Очнулся Кафар уже в больнице. У его постели, с глазами, полными слез, сидела Фарида, тут же были и дети — насупленный Махмуд и заплаканная Чимназ.
— Что со мной случилось? Где я? — еле слышно спросил он врача, щупавшего его пульс.
Врач улыбнулся:
— Ничего страшного, дорогой, ничего страшного. Просто небольшое нервное потрясение. Вы, видно, переутомлялись последнее Бремя, нет? Ну ничего, полежите у нас немного, мы вас подлечим, и все будет в порядке. Самое страшное уже позади. Пока постарайтесь уснуть. — Он повернулся к Фариде. — Долго не задерживайтесь, дайте больному несколько часов поспать спокойно. — И перешел к следующей койке. Фарида, оглядываясь по сторонам, сказала тихо:
— Видишь, велит уходить… Я пойду, приготовлю тебе чего-нибудь, ладно? И сегодня же принесу…
— Да и мне, папа, — сказал вдруг Махмуд, — кровь из носу, надо сегодня с руководителем дипломной работы встретиться.
Кафар молча кивнул им обоим: идите, занимайтесь своими делами.
Он хотел, чтобы ушла и Чимназ, хотел побыть один, но дочь осталась с ним. Она сидела на краю кровати, держала отцову руку и слегка поглаживала ее. Прикосновение это было так приятно, что Кафару казалось, будто тепло дочкиных рук способно совсем утишить его сердечную боль. Туман в голове мало-помалу рассеивался, мысли начали проясняться, он вдруг вспомнил, как попал сюда, из-за чего.
Чимназ, почувствовав, как по телу отца прошла нервная дрожь, посмотрела на него вопросительно. Она слегка сжала его руку и улыбнулась; губы Кафара тоже дрогнули в улыбке.
— Не бойся, — сказал он, — теперь мне лучше.
В палату вошла медсестра, поставила на тумбочку стаканчик с лекарством.
— Выпейте, больной, — распорядилась она и, подсунув руку ему под затылок, слегка приподняла голову. — Это успокаивающее.
Медсестра была смуглой девушкой с кругленьким носиком и такими большими, такими лучистыми глазами, что казалось, такую можно было бы разглядеть и безо всякого света, в абсолютно темной комнате. Опуская его голову на подушку, медсестра посмотрела на Чимназ.
— Какая у вас красивая дочка, — сказала она, — видно, все парни по ней страдать будут. Был бы у меня брат — тут же бы посваталась к вам.
Кафар благодарно улыбнулся ей, а у Чимназ вспыхнули щеки.
Он пролежал в больнице семнадцать дней. Перед тем, как его выписать, его пригласил в свой кабинет профессор, заведующий отделением. Он выписал на узких длинных бланках уйму лекарств и, протягивая рецепты, отчего-то долго и пристально смотрел на Кафара.
— Ничего особо опасного у вас нет, но нервы я бы вам советовал беречь. Это будет самое главное ваше лекарство. Нервы — это друзья нашего организма. Но при определенных обстоятельствах они могут стать и его врагами, особенно для сердца. Так что все зависит от вас. — Профессор вздохнул. — Вижу по вашим глазам, что вы хотите мне возразить. Да, вы правы, беречь нервы — это самое трудное дело. Особенно теперь, когда жизнь стала такой напряженной… натянутой, как струны тара. Они и так натянуты, а мы сами еще больше их натягиваем. И во обще мой совет: старайтесь избегать эмоций, я бы на вашем месте не ходил даже на фильмы, где много переживаний — стрельба, погони, мучения… Даже футбола или хоккея старайтесь не смотреть. Договорились?
— Договорились, — вздохнул Кафар, — только…
— Только это очень тяжело выполнить, да?
— Да, — кивнул Кафар.
— Ну что ж, вы должны выбирать из двух зол одно: либо живете, как жили, но мало, либо исключаете все волнения, но зато живете долго. Что вы улыбаетесь? Вы, наверное, читали про долгожителей?.. Так вот, обратите внимание: они потому и долгожители, что никаких у них волнений, никаких стрессов, никаких, как я уже говорил, натянутых струн…
— То есть, выходит, они совсем бесчувственные люди, так, что ли?
— Ну, если хотите… примерно так. — Он покосился на дверь, в которую кто-то нетерпеливо заглянул. — Все, на этом до свидания, а то вон, видите, сколько народа меня ждет.
У дверей профессорского кабинета и в самом деле собралась уже большая очередь…
Приехавший за ним Махмуд дожидался в вестибюле больницы. Выйдя из ворот на залитую летним солнцем улицу, Кафар вздохнул полной грудью. Шли нарядные люди, неслись мимо машины. Кафар вспомнил слова профессора — да, жизнь стала напряженной. А мы сами делаем ее еще напряженней.
Они пошли пешком, пока наконец на одном из перекрестков Махмуду не удалось остановить такси. В машине Кафар слегка приспустил стекло и подставил лицо горячему опаляющему ветру. Это было так приятно, что он открыл окно до конца.
— Не простудишься? — озабоченно спросил Махмуд.
— Не простужусь. — Кафар дышал полной грудью!..
— Папа, папочка! — радостно закричала Чимназ, едва распахнув входную дверь. — Где ты? Я пятерку получила!
Слышно было, как следом за ней тяжело поднимается по лестнице мать.
Наконец вошла и она, тяжело плюхнулась на стул.
— Фу-у… устала — весь день на ногах. Все горит внутри, дайте скорее кто-нибудь стакан воды. — Махмуд кинулся в кухню. — Мыслимое ли дело, — тяжело отдуваясь, говорила Фарида между глотками, — мыслимое ли дело, такая жара… Все горит, как на сковородке. Еле дождалась, пока Чимназ сдаст экзамен.
Жалко было смотреть на нее, но Кафар сказал все же:
— Да зачем ты ждала-тo? Как будто заставлял кто… Я считаю, не надо было вообще идти.
— Ну конечно! Это только ты можешь сидеть дома, когда судьба ребенка решается! Если хочешь знать, все родители были там.
— Ну да, конечно! Все родители — и еще б я — с этим… — Кафар показал на свою ногу.
— Ай, ладно тебе! Такая радость, такая радость. Клянусь Балагой, я чуть не умерла, пока девочка не вышла.
— Я тоже чуть не умерла, — сказала счастливая Чимназ; чувствовалось, что она только теперь начинает приходить в себя. — Дрожала вся, думала, а вдруг они меня срежут.
— Училась бы в школе, как я, на одни пятерки, — не удержался от подковырки Махмуд, — так и дрожать бы не надо было!
— Ишь ты! Расхвастался, как отец. Главное, что у нашей Чимназ сейчас пятерка. — Фарида непрерывно обмахивалась газетой. — Слушай, Чимназ, а многие срезались на письменном? — За последние дни, после того, как в институте вывесили списки, Фарида спросила об этом уже раз, наверное, десять.
И каждый раз Чимназ гордо отвечала:
— Очень многие.
— Ну, а многие получили пятерки на последнем экзамене?
— Ну что ты, мама! Они сегодня чуть не всем тройки ставили, и двоек было несколько — так страшно! Передо мной всего две пятерки поставили…
— Хорошо бы, если бы побольше срезалось! Нет, я просто удивляюсь: все лезут туда, на иностранный. Да разве может там учиться столько народа?! А уж перед институтом толпа — как на стадионе каком — и дети, и взрослые… Пойду, позвоню Гемер-ханум, надо же ее поблагодарить, верно? А заодно скажу, чтобы и о последнем экзамене побеспокоились. На последнем нам тоже пятерка нужна, обязательно. Потому что на конкурс нам рассчитывать нечего — у кого-нибудь будет баллов столько же, да плюс еще производственный стаж — вот он и пройдет. Сейчас стали такое внимание на этот стаж обращать! У кого два года — вот они и пройдут, а наша девочка со своим годом в стороне останется. Так что нам обязательно еще одна пятерка нужна!
— Мама, да у меня и так две пятерки и две четверки! Ну и ничего страшного, если я даже четверку на последнем экзамене получу…