— Ну ладно, делайте, как знаете. Мне-то что, я свое уже отжила. А вот вы завтра сами обо всем пожалеете. Локти будете кусать, клянусь богом, будете кусать локти! Одного только себе не представляю, какими же будут ваши дети, если вы сами так жизнь начинаете.
Невеста вдруг оживилась, ударила в ладоши.
— А знаете что, мама Гюльсафа, у меня есть предложение!
Все трое посмотрели на нее с интересом, а мать с надеждой спросила:
— Какое предложение, моя родная?
— Хотите, я попрошу папу купить вам корову или даже буйвола? Хотите? В Гяндже можно отличную буйволицу купить.
— Мне?
— Да, да. Сама и будешь ухаживать…
— Деточка! Да, сейчас у нас в селе и пастухов-то не осталось, а те, у кого есть скотина — сами пасут, по очереди. Кто же вместо меня пасти-то будет?
— А зачем? У нас в Гяндже один продавец молока есть, так папа его всегда кормами снабжает. И для вас папа найдет, сколько нужно. Вот и все — привяжешь к стойлу, и пусть себе едят, сколько влезет…
Теперь все смотрели на Гюльсафу — что она скажет. «А что, — подумал Кафар, — ведь неплохое предложение делает невестка. Если все так пойдет — у матери и молоко будет, и масло и сыр…» Он чуть было не сказал это вслух, но мать его опередила.
— Ай, родная моя, если б я могла ухаживать за скотиной… Да где уж мне теперь…
— Да почему, мама? — горячо возразил Кафар. — Ты только посмотри, тебе ведь почти ничего делать не придется.
— Эх, сынок! Я ведь только теперь, как нашу Краснуху прирезали, и позабыла, как за ней ухаживать-то, за скотиной, только теперь отошла от всех этих забот: ночь, не ночь, буран, не буран, а ты ей корм задай, подои, навоз выгреби… Нет уж, детки, дайте мне спокойно мои последние дни дожить…
Невеста, а за ней и братья дружно расхохотались. Гюльсафа попробовала было осердиться, но махнула рукой и засмеялась вместе с ними…
«А как я сам, — подумал Кафар, — сам-то я смог бы держать скотину, если б снова в деревню вернулся?» Ответа на этот нежданный вопрос у него не было…
Он посмотрел на Фариду, на детей. Они уписывали долму и без простокваши. «Ко всему привыкает человек, — подумалось ему. — Конечно, они знают, что без простокваши с чесноком долма уже не та, а все равно едят с аппетитом. Интересно, что с их аппетитом станет, если в этой долме не окажется и мяса?»
Он снова посмотрел на Фариду и детей и грустно подумал: «Как о многом мы уже забыли, а удастся ли потом вспомнить, восстановить то, что ушло? Вряд ли… Во всяком случае, это будет очень трудно…»
Он так и не доел свою долму. И когда Фарида недовольно посмотрела на его тарелку, пробормотал:
— Что-то сегодня аппетита нет.
Фарида каждый раз возмущалась, когда кто-то оставлял еду на тарелке. «Ну что мне теперь с этим делать — кошкам скормить? Не класть же обратно в кастрюлю?» Но выбрасывать рука не поднималась, и в гонце концов Фариде приходилось, как она сама говорила, подметать со всех тарелок. Наверное, оттого-то она и полнела не по дням, а по часам…
— Махмуд, а ты помнишь свадьбу дяди Вахи-да? — спросил Кафар, озадачив сына этим неожиданным вопросом.
— Помню. А что?
— Помнишь, как ты закричал, когда привели бычков — а они тогда купили на свадьбу бычков, — помнишь, как ты закричал: «Папа, смотри, какие большие поросята!»?
Все весело рассмеялись. Смеялся и сам Кафар, хо тя думал при этом, что тут не смеяться бы надо, а плакать. Да, да, плакать: пятилетршй сын крестьянина Кафара не мог отличить бычков от свиней. «Да я в его возрасте… Да я в его возрасте в любом стаде овец мог с ходу своих найти. А отец умел на ощупь определить, кого принесет матка — барашка или ярочку…»
— А что такое эйдирме, ты знаешь? — опять спросил Кафар, и Махмуд, вытирая слезы с глаз, недоумевающе посмотрел на него. Фарида и Чимназ тоже смотрели на него с недоумением.
— Что, даже в книгах никогда не встречал? Махмуд отрицательно покачал головой.
— Да неужели же ни в одной книге по фольклору об этом не написано?
Чимназ спросила нетерпеливо:
— Ну, так что же это такое? Скажи, не мучь нас загадками, папа!
Кафар вспомнил мать, вспомнил их Краснуху. Каждый вечер и каждое утро мама брала подойник, шла к Краснухе, сначала привязывала теленка, потом садилась к корове, зажав подойник меж колен, и тихим, ласковым голосом начинала напевать эйдирме:
Слушая эйдирме, Краснуха стояла тихо, иногда поворачивая морду, лизала мать в лицо. И Гюльсафа не упускала случая приласкать ее, потереться щекой о Краснухину морду… А когда молоко шло к концу, Краснуха снова лизала щеку Гюльсафы и напоминающе взмыкивала. Гюльсафа отлично понимала, что все это означает, тут же убирала подойник и, гладя Краснухе шею, приговаривала ей на ухо:
— Что, боишься, что ребеночку твоему ничего не останется? Не бойся, не бойся, не такая я бессовестная, — и отвязывала теленка.
Тот, почувствовав, что его наконец освободили, тут же тянулся к материнскому вымени, начинал жадно сосать.
Кафар затуманившимся взглядом посмотрел на детей.
— Эйдирме — такая специальная песенка. Мама моя всегда говорила: как споешь эйдирме, так и молока больше, и настроение у коровы лучше…
Чимназ снова расхохоталась:
— Господи, папа! Да откуда ж корове знать, что такое песня?
— У, коровы все понимают, дочка, прекрасно все понимают. Живая ведь тварь. А все живые существа прекрасно отличают грубость от ласки… Слушайте, но не может быть, чтобы даже в книгах… Где-то у нас должна быть ваша старая «Родная речь»…
Он не вытерпел, встал, и ворошил старые книги до тех пор, пока не нашел «Родную речь». Пролистал раз, пролистал другой, но сколько ни смотрел — найти эйдирме ему так и не удалось. Не было эйдирме и в школьном учебнике литературы. Это его очень удивило.
— Как же так? Как же это так получается, что вас уже не учат тому, что у народа были когда-то эйдирме, были сая? Нет, этого не может быть! Во всяком случае, так не должно быть!..
И Кафар, вспомнив, как это делала мама, закрыл глаза, запел таким же ласковым, тихим голосом:
— Ну браво, браво, Кафар! Порадовал нас. — Фарида с трудом вылезла из-за стола. — Клянусь богом, зря ты приезжал в Баку, зря получал высшее образование и делал несчастными и себя, и нас. Да тебе надо было оставаться в своей деревне, быть пастухом или скотником — и был бы ты уже Героем Социалистического Труда, имел бы и славу, и почет…
А Кафар, слава богу, не слышал ее, он пел теперь другое:
Приоткрыв глаза, он посмотрел на детей.
— Это как раз называется сая.
Дети вслед за матерью встали из-за стола. А Кафар все напевал и напевал. Лицо его с закрытыми глазами было словно озарено сиянием счастья, и, ей-богу, увидь это лицо кто-нибудь пришедший с холода, с мороза — это сияние согрело бы его…
А на кухне Фарида ворчала без умолку: «Да разве можно с таким характером жить в городе? Что дома пустое место, что на работе. Ты еще дождешься, что твои рабочие тобой командовать начнут!»
Услышав последние слова, Кафар вздрогнул…
С самого утра носился Кафар по стройке в своем рабочем комбинезоне, а когда выдавалась хоть минута времени, поднимался к каменщикам, работал с ними.
В полдень он осмотрел первый этаж последнего блока дома — каменщики сработали на совесть. Сейчас здесь было тихо — все ушли на обед, сидели кружком в тени строящегося дома. Увидев проходящего мимо Кафара, каменщик Садыг окликнул его:
— Эй, прораб, иди с нами пообедай! Кафар сходил за своим свертком с едой.
Стол у рабочих был на славу — они застелили газетами каменную плиту, покрыли сверху полиэтиленовой пленкой, а уж на пленку выложили все, у кого что было…
Ели все молча, словно хотели молчанием дать отдых усталым мышцам.
День был ветреный, но сейчас это оказалось даже кстати — ветер дул со стороны моря, своим свежим дыханием разгонял зной.