После чая каменщик Садыг своей широкой огромной ладонью аккуратно смахнул со «стола» весь оставшийся от трапезы сор… Заметив, что Кафар с интересом наблюдает за ним, он прошептал ему:
— Этот камень кормит нас, сынок. И тот, кого камень кормит, должен это ценить…
Так же говорил когда-то и его отец. Они очень похожи — отец и каменщик Садыг; отец пахал землю до тех пор, пока быки не начинали ложиться от усталости, пока сын не начинал умолять: «Давай отдохнем немного».
Тут же, на своей пашне, они и садились рядом с последней бороздой, от которой поднимался пар. Земля пахла сыростью, перепревшей травой. И отец, руки которого были так похожи на руки каменщика Садыга — они были такие же большие, мозолистые, — нежно мял землю и так же шептал: «Знаешь, что крестьянина делает крестьянином? Земля, любовь к ней… Ты подумай только: она ведь предана человеку больше детей, больше родственников. Я знал людей, которых после смерти некому было даже похоронить, а земля их приютила, не дала зверью растерзать их тела. В тебе наше начало, прекрасная земля, в тебе же и конец наш… Завещаю тебе, сынок, никогда не бросай землю! Земля никого еще не оставляла в беде, не оставляла без надежды… И тебя не оставит своей помощью, но при одном условии: не окажись неблагодарным сыном, не грабь ее…»
Еще отец любил зачерпнуть из-под молотилки горсть золотистого пшеничного зерна, так же ласково помять в ладонях, а потом прижать к губам… Однажды Кафар не выдержал, спросил его: «Почему ты так часто благословляешь зерно, но ни разу еще не благословил нас?..»
Отец усмехнулся. «Человек бывает благодарен тому, что породило его, а не тому, что породил он сам…» Отец говорил, и лицо его было озарено точно таким же ясным сиянием, каким озарено сейчас лицо каменщика Садыга…
Садыг снова улыбнулся ему какой-то необыкновенно доброй улыбкой, хотел даже сказать что-то, но тут все сидевшие вокруг «стола» услышали голос начальника участка Ягуба.
— Ну, вы там еще не устали обедать? — Этот неожиданный резкий оклик заставил вздрогнуть — оказывается, Ягуб, никем не замеченный, давно уже наблюдал за ними. — А ну, вставайте, хватит рассиживаться. Конец квартала как-никак, пошевеливайтесь, пока план наш не сгорел!
Рабочие медленно поднимались. Самым последним встал Садыг-киши.
— Ну что ж, давайте за работу, ребята, — скомандовал он и посмотрел на Ягуба. — Между прочим, сначала бы надо поздороваться с людьми, а уж потом распоряжаться…
Ягуб хмыкнул и так ничего и не сказал.
Глядя, как рабочие расходятся по своим местам, Ягуб выбросил сигарету, которую только что прикурил, раздавил ее каблуком и посмотрел исподлобья на Кафара.
— Что-то не вижу активности, прораб… Ты, слава богу, выздоровел — надо бы поэнергичнее в работу включаться!
— Мы что — разве с прохладцей работаем?
— С прохладцей — не то слово. Твой дом тянет назад весь участок. Быстрее надо крутиться, быстрее! Я, знаешь, привык, чтобы в управлении, в тресте мой участок каждый квартал ходил в передовых. Запомни это, пожалуйста, как следует! А если кого-то такой темп не устраивает — пусть он лучше сразу пишет заявление по собственному желанию, понял? А то ведь я могу и по-другому разговаривать!
— Ну что ж… Хотите, чтобы стройка шла быстрее, будьте тогда добры вовремя обеспечивать нас материалами. Половины перекрытий до сих пор нет, отделочных материалов нет. Даже такой мелочи, как шпингалеты — а и тех нет. Сколько можно говорить вам одно и то же?
— Я тебе что, обязан шпингалеты доставать? Доски? Кто здесь прораб — ты или я? Не маленький, поищешь — найдешь.
— Где это я, интересно, найду? Что, у моего отца — фабрика стройматериалов? Дайте сначала материал, а потом уж с меня и требуйте…
— Э, нет, дорогой, так у нас дело не пойдет! Твоя забота — ты и ищи, где хочешь, а меня все это не касается. Как найдешь, где — это твое дело. Мне главное, чтобы план был. Ясно тебе?
И ушел, всем своим видом показывая, что не желает больше ничего слушать. Однако через несколько шагов обернулся и помахал пальцем:
— Имей в виду: мне управляющий тоже ничего не дает, а план требует. А я требую с тебя! — и полез в кабину самосвала, на котором сюда приехал.
Словом, день выдался такой горячий, что Кафару пришлось основательно задержаться на стройке. Он пришел домой позднее, чем обычно, но почему-то не увидел ни Фариды, ни Махмуда.
— Где мама? — спросил он у Чимназ.
— На поминки пошла.
— На поминки? А кто умер? Чимназ пожала плечами.
— Не знаю, — сказала она с легкой запинкой. — Кто-то с ее работы, что ли…
Фарида вернулась только в двенадцатом часу ночи. Он не ложился, ждал ее, но увидев, как тяжело ей дались эти поминки, спросил только:
— Кто там умер-то?
— Ты не знаешь, моя сотрудница, — сухо ответила Фарида.
— Молодая, старая?
— Пожалуй, молодая. Умерла, несчастная, разочарованная в жизни. Обидела ее жизнь…
Достав платок, спрятанный в рукаве платья, она вытерла глаза, но слезы вдруг полились еще сильнее и, не сдержав рыданий, Фарида бросилась от, него в другую комнату.
Кто тогда умер, Кафар узнал много позже, едва ли не в тот самый день, когда с ноги наконец сняли гипс.
…Как-то Фарида проснулась ни свет ни заря; ей казалось, что она, как всегда, встает раньше всех в доме, но окончательно открыв глаза, она поняла, что это не так: Кафар опять сидел на постели и раздирал свою опостылевшую повязку.
— Болит?
— Не то что болит — просто убивает. Я, кажется, даже согласился бы, чтобы мне ее отрезали — лишь бы избавиться от этого проклятого зуда. — Он уже успел расковырять большую часть верхнего слоя повязки и теперь пытался хоть как-то добраться до кожи карандашом. — Спроси у меня сейчас, о чем я мечтаю больше всего на свете, отвечу: пусть скорее снимут этот проклятый гипс, чтобы я мог вдоволь почесать ногу…
— Да? А я вот больше всего мечтаю о том, чтобы Чимназ сегодня пятерку получила!
Она торопливо оделась, поставила чай. Потом погладила Чимназ платье. Это было особое платье, она сама специально сшила его Чимназ для экзаменов — широкое, с двумя большими и глубокими карманами по бокам. Чимназ набивала эти карманы шпаргалками — еще в начале экзаменов Гемер-ханум велела ей брать с собой как можно больше шпаргалок и ничего не бояться…
Наконец пришло время будить Чимназ. Отдав дочке выглаженное платье, Фарида сама принялась готовиться к выходу на улицу. «Что ты с собой делаешь? — пробовал отговорить ее Кафар. — Ты же полная женщина, сердце у тебя больное… ведь тяжко же по такой жаре… Сиди лучше дома, все без тебя образуется…» Но Фарида пропускала все это мимо ушей.
— Это тебе все нипочем, у тебя каменное сердце! Сидишь себе спокойно и ждешь. Ладно, ладно, нечего тыкать мне своей ногой, это все отговорки. В этом году нога, а в прошлом что было — тоже перелом, что ты ни разу даже к институту не подошел? И это называется отец!
Уже выходя, Фарида остановилась в дверях, подняла глаза к небу. «Создатель, десять рублей в Нардаранском пире[7] пожертвую, если моя дочь в институт поступит».
Кафар осторожно прошелся по опустевшему дому, заглянул к сыну. Махмуд еще спал — гулял всю ночь на обручении у товарища, вернулся совсем поздно. Пришел такой веселый, такой счастливый, будто не друг собрался жениться, а он сам. «Махмуд вырос уже, — подумал Кафар, разглядывая лицо спящего сына, — действительно, самому пора жениться. Похоже, у него уже кто-то есть на примете — очень уж стал последнее время следить за своей внешностью, просто от зеркала не отходит…»
Тут напомнила о себе нога под гипсом — просто зашлась вся от зуда. Кафар опять поскреб гипс — как мертвому припарки. Он еще раз прошелся по квартире в надежде, что это хоть немного отвлечет его.
Затрезвонил вдруг телефон. Кафар — благо был недалеко — доковылял до него, снял трубку. Просили Махмуда. «Что передать ему, когда проснется?» — спросил он. «Что, что? Когда проснется? Ну, клянусь богом, и лентяй же он!» — рассмеялись в трубке. Звонил тот самый товарищ, у которого было обручение; голос у парня был счастливый, радостный. Кафар усмехнулся: «Ну что ж, порадуйся пока, все поначалу радуются…» Но тут же ему самому стало неприятно от этой мысли — что он, в самом-то деле — пусть радуется, парень всю жизнь…