— Договорились, мама. — Кафар ответил ей машинально, как во сне; ему казалось, что все это невзаправду, все это только снится и сейчас он очнется, а всего этого ужаса уже не будет…
— …Да, вот еще что забыла… Меня тоже обмоете вот здесь, под этим черным инжиром. — Глаза матери вдруг заблестели ярче. Больше всего на свете хотел бы сейчас Кафар, чтобы они такими же яркими и остались, но он чувствовал, что уже никто, ни один человек на свете не в силах сделать этого. Никогда еще в жизни не ощущал он себя таким бессильным… — Тогда вы были маленькие, не давали мне даже толком поговорить с отцом… Пойду теперь, наговорюсь с ним за все эти годы… Да, вот еще что: ни родственникам, ни знакомым — я ничего не должна. У меня — да, одалживали. И яйца, и хлеб, и деньги… Но я все эти долги прощаю… Ну иди, готовься. И не вздумай ставить поминальные палатки, не нужно ничего этого! Да и жарко, кто в такую жару будет в палатке сидеть! К тому же и дождя не будет, можешь об этом не волноваться, все это время сушь будет стоять. Вели достать хоть один самовар из тех, что стоят в чайхане. Риса у нас маловато — вели риса купить. Плов делать не обязательно, можно обойтись и без него, так даже лучше — где ты найдешь столько масла… А вот бозартму[8] подай обязательно — купишь бычка… Ну, а уж если не найдешь — вели тогда зарезать наших баранов, которые у Мамеда…
Гюльсафа посмотрела прощальным взглядом на черный инжир, на трещину в стене их дома, на место, где будет забор, на сваленные там камни, и сказала:
— Да будет мама твоей жертвой, дай я тебя поцелую… Ну, смотри, веди себя, как подобает мужчине, при людях не плачь. О чем ты горюешь, сынок! Слава богу, сыновья мои женаты, дочери замужем… Внуков целая армия. Я всем довольна, что отпустил мне господь. Очень довольна. Ну же, улыбнись. Улыбнись, улыбнись! Если не улыбнешься — немедленно отправлюсь к твоему отцу, ну! Вот так…
Мать и сын обнялись, но тут же Гюльсафа сама отстранилась от него.
— А теперь, позволь, я пойду, полежу немного. Устала я что-то. Вели позвать бабушку Эсмер, мне надо кое-что сказать ей. — Она медленно, тяжелым шагом ушла в дом, а он кликнул Бахадура, и тот поскакал за соседкой, бабушкой Эсмер.
Кафар ходил от дерева к дереву, не зная, за что взяться, что ему вообще теперь делать — что, в самом деле, что ли, готовиться к похоронам?! Ну и как он, интересно, сообщит родственникам: идите помогите мне приготовить поминальный обед, поскольку моя мать скоро должна умереть? Чушь какая-то… А телеграмму — какую телеграмму он пошлет братьям, сестрам?
Кафар взялся было опять за лопату, но дело у него совсем не шло, и он пошел к дому, узнать у старой Эсмер, как там дела, что она по всему этому поводу думает.
И тут где-то в доме послышался голос старой соседки, а потом появилась в дверях и она сама.
— Скончалась, — горько сказала Эсмер, — отдала богу душу…
Отстранив соседку, он вбежал в дом. Мама лежала в постели спокойная, даже улыбающаяся чему-то. Нет, никак нельзя было поверить в то, что она умерла…
— Мама, мама! — осторожно потряс он ее за плечо. Но руки матери бессильно упали с груди. — Но почему? Почему ты это сделала, мама?! Ты же обещала, что с тобой ничего не случится, пока не кончится день, пока не стемнеет! Почему же ты поторопилась, мама? В чем наша вина, почему ты не дала детям собраться около тебя?!
— Просто не хотела пугать тебя, родной, вот потому и обманула, что умрет на закате. Она тебя так ждала, Кафар. — Старая Эсмер подошла неслышно и стала рядом с ним. — Ведь время ее давным-давно уже пришло, только вот тебя все не было, и она не могла себе позволить умереть… Она так и говорила: «Не могу умереть, не увидев Кафара». — Кафар всхлипнул. — Плачь, родной мой, плачь. От всего сердца плачь, досыта. Для материнской души нет молитвы дороже, чем слезы ее детей. Лучше сейчас облегчи свое сердце, а на людях будь сдержанным… — и старая Эсмер деликатно прикрыла за собой дверь.
Обняв мать, Кафар зарыдал в голос…
Когда минуло семь дней, Кафар, с утра, собрал под черным инжиром братьев. Позвал он сюда и сестер с их сыновьями, не запретил присутствовать любопытствующим невесткам. Те только все дивились между собой, что нет на поминках его собственной жены и его сына. Кафар Догадывался об этих пересудах, догадывался он также и о том, что они потому ни о чем его и не спрашивают, что не хотят ненароком обидеть. Сами видят, что и без того он мучается…
Специально для припоздавших немного невесток Кафар повторил то, что сказал чуть раньше:
— Так вот, еще раз… С этого дня нет в доме нашей мамы. А потому честь его с этого дня должны хранить мы с вами.
Он обвел взглядом родственников. Все, даже малые дети, сидели в торжественном безмолвии. Кафар протянул руку в сторону трещины в задней стене дома.
— Все вы видели уже и видите эту знаменитую трещину. Всю жизнь мама мечтала только об одном: построить здесь, на месте старого, новый двухэтажный дом.
Тут все-таки не выдержала, вставила свое слово младшая невестка:
— Вы думаете, легко сейчас построить дом? Это же мука, самая настоящая мука… Стройматериалы стали такие дорогие… неимоверно дорогие…
Все вздохнули. Одна из сестер всхлипнула, но потом быстро подавила слезы, сидела, стараясь не смотреть на него. Братья опустили головы. Эту тяжелую тишину опять нарушил Кафар:
— Я согласен, дом построить будет нелегко. Но мы не можем его не построить. Не можем! Я для того и собрал вас здесь, чтобы передать вам мамино завещание. Она хотела, чтобы мы сделали все возможное и невозможное, а дом построили. В ее память. Она велела нам оказать друг другу любую посильную помощь… Но что же делать, если уже сейчас понятно, что ни один из вас не сможет ни заниматься этим, ни помогать другим… Ладно, я сам буду строить дом, один. Когда? Как? Пока не знаю. Но построю, и если понадобится — буду строить его хоть до конца жизни!..
— Легко говорить, — услышал он шепот жены старшего брата. — Интересно, сколько же денег удалось собрать на поминках?
— Спасибо людям, они нам очень помогли, — глядя на нее, ответил Кафар. — Не знаю, сколько было собрано, знаю, что сейчас осталось тысяча сто пятьдесят рублей. Но ведь это деньги не на дом — на них мы должны поставить на маминой могиле памятник… — Он снова обвел взглядом братьев и сестер. Все сидели потупившись, боясь даже взглянуть друг на друга. Чтобы избавить их от мук совести, Кафар легко сказал, улыбаясь: — Ну да ничего, построю! Не забывайте, что я ведь и сам строитель — могу каменщиком, могу штукатуром, даже плотничать могу немного. А потом здесь, в селе, еще один каменщик есть, мой друг детства. Я с ним уже договорился: сначала я им помогу бесплатно, а потом они мне… Так что не расстраивайтесь! Когда дом будет готов — можете каждое лето приезжать ко мне в гости, каждому оставлю его долю фруктов. Так что знайте: с этого времени я живу здесь…
Братья и сестры немного оживились, но все же смотрели на него с недоверием. Кафар снова легко улыбнулся:
— Да-да, что тут такого! Теперь я буду жить здесь.
И только тут все действительно почувствовали какое-то облегчение. А младшая сестра со словами: «Да буду я твоей жертвой, брат, да будет душа моя твоей жертвой!» — даже бросилась ему на шею и заплакала. Но когда Кафар утер ей слезы, сестра быстро успокоилась…
Кафар встал, и тут же все начали расходиться — о чем еще говорить?.. А через час уехал младший брат со своими. «У нас ведь ребенок болен, — сказала невестка, — я его бросила на мамино попечение. Так беспокоюсь, так беспокоюсь…» И раньше всех в машину забрался Бахадур, забыл даже попрощаться с дядей…
Потом засобирались сестры, жившие в соседних деревнях. «Сколько дней уже дома не были, — приговаривали они, — дом-то ведь без присмотра остался, Кафар…»