Под вечер уехали поездом средний брат и старшая сестра. Сестра — в Сумгаит, а брат — в свой Гобустан…
«Ну, вот и все, — подумал он, — нет больше мамы…» Вернули соседям посуду, которую брали на поминки, разобрали поставленную на всякий случай палатку — чернела теперь лишь продырявленная земля в тех местах, где были колышки…
Не сняли пока только ни одной стосвечовой лампы — так до сих пор и горели. Кто-то хотел вывернуть, но Кафар не дал. «Пусть горят, — сказал он, — пока не пройдет сорок дней со дня маминой смерти…»
Теперь, когда разъехались братья и сестры, Кафар еще острее чувствовал ее отсутствие; двор казался таким запущенным, словно здесь никогда и не жили люди, а его, Кафара, занесло сюда неведомо откуда по какой-то странной случайности… Он бесцельно входил в дом, снова выходил, кружил по двору, шел к воротам, но, не находя и там противоядия душевной смуте, снова возвращался в дом…
Из глубины сада слышна была собачья возня, лай, рычание. Вчера собакам бросили требуху зарезанных к поминкам животных, видно, не все сожрали, осталось и на сегодня — вот и не могут поделить между собой поживу. «Надо бы завести хорошего пса, — подумал он, — тогда и соседских от нашего двора отважу, да и у меня будет помощник… — Эта мысль неожиданно расстроила его. — Значит, отныне помощником мне будет только собака… — Правда, он тут же постарался отогнать эту мысль: — Да ну, зачем ты так… Будут каждое лето съезжаться сюда братья, сестры, племянники. Может, и мои ребята тоже приедут — уж Махмуд-то выберется обязательно, он ведь любит меня. А то и Чимназ нагрянет. Махмуда вообще можно попробовать уговорить перебраться сюда на работу…»
Он зачем-то опять вошел в дом, и снова, не вынеся его пустоты, безлюдия, вышел во двор. Постоял у ворот. Фундамент забора так и остался брошенным. «Надо бы поторопиться, — подумал он. — Надо хотя бы фундамент до начала дождей закончить… Фундамент ладно, это я сделаю… но как все же в одиночку построить дом? — Он достал из кармана оставшиеся деньги, пересчитал — шестьдесят семь рублей. Деньги, собранные на поминках, он своими считать не мог. — Ну ладно, даже с ними — все вместе составляет тысячу двести семнадцать рублей. Что я могу сделать на эти деньги? Что?»
У него еще со студенческих времен была привычка рассовывать по три, по пять рублей в задний карман брюк или в нагрудный карман пиджака и забывать об этих «заначках». И когда потом он находил вдруг эти деньги — он всегда радовался находке, потому что не было еще случая, чтобы она была не ко времени… Для очистки совести он и сейчас проверил карманы. И вдруг, сунув пальцы в нагрудный карман, почувствовал, как что-то шуршит там. Он вытащил бумажки — это были те самые два лотерейных билета…
Он так им обрадовался, словно нашел целую пачку денег. И тут же, не раздумывая, собрался в районный центр. Ехал и молил: «Господи, ну сделай так, чтобы я выиграл приличную сумму. Ведь вот, написано же здесь, что можно выиграть пять тысяч рублей… Если бы я выиграл эти пять тысяч… А если повезет — можно выиграть и машину… Не все же другим счастье, я тоже могу выиграть… Возьму деньгами. Или, еще лучше, продам билет. Если он машину выиграл — он стоит ого-го сколько! Мало ли таких, у которых денег невпроворот, а не знают, что с ними делать — только что стены ими не обклеивают, а тратить боятся: деньги-то ворованные. Да эти за такой лотерейный билет сколько угодно выложат… Нет, это все-таки алчность… Не дай бог, милиция еще узнает… Нет, нет, не надо мне нечестных денег, хватит и того, что выпадет по лотерее. Если пять тысяч — уже хорошо, смог бы половину дома поднять… А там устроился бы на работу, начал зарплату получать… Мне бы только нижний этаж поднять, накрыть крышей — и можно жить спокойно. Спешить ведь некуда, лет за пять все и закончу… Господи, сделай так, чтобы я пять тысяч выиграл…»
Он давно уже доехал до райцентра, давно уже дошел до городской сберегательной кассы, но все оттягивал момент, когда надо будет войти туда, проверить лотерейные билеты. Он доходил до дверей и думал в нервном ознобе: «Эх, пустое это все… разве мне когда-нибудь везло? Сколько уж лет, а выигрывал всего три раза, да и то по рублю… Или на этот раз мне должно повезти? Может, я уже выиграл, только еще не знаю об этом… Собственно, почему бы мне и не выиграть? А что, если на этот раз даже рубля не выпадет?..»
Он так и не смог заставить себя войти в сберегательную кассу — не хотелось расставаться с надеждой. «Ничего, завтра утром проверю… Да, да, лучше завтра, тем более, что сегодня понедельник, тяжелый день, несчастливый. Завтра зайду — все равно надо будет приехать за покупками».
И когда он уговорил себя, на душе сразу стало легче. Спешить ему теперь было некуда, и он решил, что не будет ждать автобуса, а пройдется пешочком по дороге, по которой не ходил чуть ли не с самого детства. Здесь и было-то всего километра три.
«Нет, ты только посмотри, — то и дело говорил он себе, — как тут все переменилось!» Жизнь здесь кипела — больше стало домов, и строились люди вдоль дороги как-то теснее — ни клочка земли не гуляло вхолостую. И сами дома, и дворы, все теперь было богаче, аккуратнее. И что ни двор, то либо цветы, либо овощи. Многие уже убирали эту зелень, росшую во дворах, укладывали в машины. «На продажу, — подумал он. — Надо же, и район наш тоже теперь превратился в Баку, на всем люди зарабатывают. Раньше такого не было… Хотя я, конечно, посажу у себя и зелень, и цветы… Нет, не для продажи — для себя… Ну, если только цветы… Их можно посадить побольше и продавать прямо у калитки, чтобы не возить никуда. Но все это потом, сейчас бы выиграть немного денег, поднять нижний этаж…»
По дороге ему встретился газетный киоск, и он обрадовался, вспомнив, как давно не держал в руках газеты. Купил целую пачку, но на ходу, естественно, читать их не стал, поберег до дома…
Но не проверил он свои билеты и во вторник. Во-первых, пришлось с самого утра опять заниматься забором, а во-вторых, произошло нечто такое, что заставило его — в который уже раз — не на шутку задуматься над тем, правильно ли он живет… Вчера, вернувшись домой, он первым делом взялся за газеты и обмер, сразу же наткнувшись на портрет своего друга Фараджа Мурадова в черной траурной рамке. Тут же был и некролог. Он долго смотрел на веселое, живое лицо друга, но странное дело — не печаль чувствовал он в этот момент, а какое-то… облегчение. Ему даже показалось на миг, что и Фарадж, тот, что на портрете, тоже почувствовал это, сказал обиженно: «Так ты что, радуешься, что ли, моей смерти?» Кафар надолго задумался. Нет, конечно, это было не так… Незаметно для себя он начал разговаривать с Фараджем вслух. «Нет, брат, я вовсе не радуюсь твоей смерти… Точнее сказать, я не радуюсь смерти Фараджа — моего друга. Того Фараджа, которого я знал как очень принципиального человека, того Фараджа, который руководствовался в своей жизни высокими, настоящими идеалами. Но был и Фарадж, которого я узнал потом… Тот, кто мог ради собственной славы, собственного покоя разрешить сдачу недостроенного дома, кто жил, обманывая самого себя… После смерти того, второго Фараджа, для меня снова воскрес Фарадж первый, друг моей юности… Хочешь обижайся, хочешь — не обижайся, но именно поэтому я и почувствовал облегчение в первый момент… Он, этот второй Фарадж, он, брат, убил в моем сердце первого, и это все время причиняло мне мучения… И вот теперь ты для меня снова прежний Фарадж, и навсегда останешься в моей памяти большим человеком, не боявшимся схваток с теми, что душили молодое, честное, здоровое. Тем Фараджем, который мог прийти в снежную ночь на могилу матери…»
Сейчас, расчищая траншею, он снова и снова вспоминал свой последний визит к другу, и воспоминания эти так выводили его из себя, что он от злости выбрасывал землю чуть ли не на середину дороги.
— Здравствуй, Кафар! — услышал он вдруг и, подняв голову, увидел Гаджи-муаллима, своего школьного учителя, ставшего теперь заведующим районным отделом народного образования. Он вышел только что из остановившегося неподалеку «уазика». Вытерев правую руку об рубаху, Кафар поздоровался.