— Не соблаговолите ли почитать, мне весьма важно ваше мнение. Можете оставить себе. У меня есть копии. Если концепция верна, то всё восстановлю по памяти.
Из пара раздались голоса профессоров: «Голубушка, почитайте вслух, нам тоже интересно».
— Ладно, мне не жалко.
Втянув в себя горячий воздух, Анжела приступила к чтению.
— Только, чур, не перебивать!
Она откашлялась, и глаза быстро пробежали по строчкам...
***
Павел Иванович барабанил по шкатулке. Нюхнув табаку, Чичиков сморщился, втянул голову в плечи, громогласно чихнул и ощутил, что готов к творчеству. Будучи человеком дальновидным, а читатель наверняка помнит, что прежние предприятия не увенчались успехом для нашего героя вследствие пренеприятнейших обстоятельств, он решил не торопиться в вопросе художеств и для начала взялся за карандаш, предусмотрительно очинённый крохотным ножичком с перламутровой рукояткой. Сдув стружки со стола, Павел Иванович боязливо огляделся, достал из кармана просторного халата чепец и натянул себе на голову. Его гладко выбритое лицо нежно обняли, будто ладошки кормилицы, мягкие кружева, сплетённые некогда ловкой крепостной девкой. Чичиков затянул ленты под подбородком и вгляделся в зеркало перед ним. «А ведь хорош, наглец!», — втянув щёки и выпятив губы, подумал он.
Для читателя будет уместным открыть истоки столь сумасбродного поведения Чичикова именно сейчас, ведь скоро события будут развиваться столь стремительно, что будет не до этого.
Узнав, что в губернии проживают Чичикинские, Павел Иванович загорелся идеей посетить их. Под невинным предлогом несколько дней назад побывал в чудесном поместье Борзовке. Просторный аглицкий парк, в меру заброшенный, ненавязчиво окружал барский дом со свежевыкрашенными колоннами и резным мезонином. Хозяин радушно показал гостю комнаты с мебелью из красного дерева. На стенах висели портреты многочисленной родни: маменька до и после замужества, папенька в мундире и штатском, тётушки и дядюшки, а предков в париках екатерининских и петровских времён было не счесть, как вареников у гостеприимной хозяюшки. И едва ли не на каждом полотне присутствовала собака, где гончая, где борзая. Дамы, разумеется, прижимали к бледному шёлку корсетов черноглазых левреток. Ласково улыбаясь, Павел Иванович учтиво кивал, внимая рассказу хозяина Онуфрия Васильевича про семейную любовь к гавкающим тварям Божиим. Поседевший раньше времени, Чичикинский сохранил свежесть кожи, отчего было в его чертах нечто младенческое, кабы не усы и бакенбарды, пышные, как хвост борзого кобеля, который, повизгивая, непрестанно крутился неподалёку, рискуя сбить гостя с ног.
— Это ещё не все, часть картин убрали.
Онуфрий Васильевич одёрнул лацканы щегольского сюртука.
— Что вы говорите! Так много. А где остальная коллекция?
— С десяток вынесли в чулан.
Чичикинский махнул рукой в сторону неприметной двери.
— Барин, там такое! — из соседней комнаты появился бледный лакей.
— Святые угодники! Что опять? У меня гость.
— Ваша любимая собачка-с изволила родить семерых щенят.
— Ах, как скоро!
Онуфрий Васильевич ринулся на двор, усердно работая локтями в пустом пространстве, словно ему мешали, а за ним пустились вприпрыжку кобель гончей и лакей. Предусмотрительно оглядевшись, Павел Иванович подошёл к двери в чулан. Читатель не поверит, сколько милейшего сердцу хлама, любовно собранного поколениями, можно найти в подобном месте. И с каждым предметом связана уморительнейшая история, несомненно, собака там тоже участвовала. Однако нашего героя эти трогательные мелочи волновали мало. Чичиков выдернул одну раму, самую маленькую, из сложенных на полу. Павел Иванович, проявляя недюжинную скорость, вытащил холст с чрезвычайной аккуратностью и торопливо скрутил его, запрятав за пазуху. Раму же задвинул на место.
Вскоре хозяин, умилённо всплёскивая руками, рассказывал о приплоде Осьмушки, а Павел Иванович слушал это замечательнейшее повествование.
Вечером того же дня Чичиков сидел в своём номере и разглядывал Алевтину Любомировну, бабку Чичикинского. Павел Иванович едва не заскулил, когда обнаружил оплошность: он рассчитывал позаимствовать мужской портрет.
«Срам-то какой! Вот я дурак, хотел же подправить картину, чтобы предок Онуфрия был на меня похож. Эх! Как можно было удачно карту разыграть и отсудить часть имения!» — в отчаянии причитал он, хлопая себя по недавно образовавшейся плеши. Читатель, плешь, право, украшала Павла Ивановича. То не какая-нибудь жалкая залысина, нет! То было аристократическое оголение черепа, не менее благородной формы, чем у Юлия Цезаря, если портреты да скульптуры не врут.