37
Мы едем в поезде. Когда ты играешь в панк-группе больше десятка лет, плацкартный вагон становится тебе родным. Ты начинаешь встречать знакомых проводников, можешь ночью с закрытыми глазами дойти до туалета, перестаешь замечать, что стены засалены, а окна немыты. Ты точно знаешь расположение полки по номеру. «Место тридцать семь», – говорит тетя в окошке, передавая тебе билет, или «37» высвечивается на мониторе терминала, – ты улыбаешься им в ответ. Конечно, тридцать семь – боковая возле туалета. Последнее место, которое остается, когда все остальные уже проданы, место, которое достается тебе, потому что ты или организаторы забыли вовремя купить билеты. Когда ты играешь в панк-группе, место 37 – это твоя кровать в спальне с тумбочкой и ночником. Впереди концерт, позади концерт, по бокам мелькают в окнах поля и деревья – Русь-матушка. Под тобой место тридцать семь, над тобой – тридцать восемь, храпит какой-то хмырь, не дает уснуть.
Раньше группа BandX перемещалась купейными вагонами и самолетами, но из-за прогрессирующего скупердяйства Болотина пересела на плацкарты. Следующий тур, наверное, будет вообще автостопом. Впрочем, мне нравится ездить плацкартом, я никуда не спешу, умею получать удовольствие от дороги. Я отлично понимаю европейцев, которых мы встречаем в тамбурах вагонов поездов, идущих за Урал: молодые или не очень, улыбающиеся, бородатые, с загорелыми подругами, компаниями или поодиночке, все они твердят на один голос: «Я мечтал проехаться по Trans-Siberian
Я люблю ночи в поезде: так часто они наполнены случайными встречами, пьянками с попутчиками, джоинтами в тамбуре, походами в вагон-ресторан за дозаправкой. Но в этот раз ночь другая – все тихо. Весь вагон спит, а я брожу в темноте, спотыкаясь о ботинки в проходе, от курящего тамбура до проводника и обратно, с чаем в подстаканнике. Время как будто замирает, час длится вечность, но от этого не скучно, а спокойно. Стучат колеса, слышно дыхание нескольких десятков людей.
Мысли мои прерывает неожиданно распахивающаяся дверь тамбура, появляется Лёнька. Вид у него не очень, Лёньку трясет, он мычит что-то.
– Что? – переспрашиваю.
– Самое жуткое похмелье в истории человечества!
– А, это да.
– Попить бы, а то голова... а еще руки и ноги... затекли, не шевелятся.
Я вставляю ему стакан с чаем в руки. Он постепенно приходит в себя.
– Проснулся – нога не шевелится, вообще. Думал, все, гангрена. У нас пацанчик на районе один так вот пороху понюхал: бегал, прыгал, веселился, потом уснул на сутки, ногу подогнул неудачно, там тромб какой-то. Отлежал, короче. Проснулся – нога не шевелится и вся синяя, например. Думал, пройдет. Дополз до магазина, выпил коньяка бутылку. Ему друзья посоветовали: кровь, мол, разгоняет. В общем, к вечеру на скорой его увезли и через два дня ногу отрезали. Грустная, в общем, история. Глупо как-то парень без ноги остался. Поначалу в депрессию впал, из окна даже выпрыгнуть пытался, но не доковылял до окна. Не привык, наверное, еще на одной ноге. Мать его эту попытку катапультирования вовремя пресекла. А сейчас освоился, подрабатывает в метро чеченским ветераном. Мы к нему приходили, предлагали похороны ноги устроить всем районом: красиво, с оркестром и цветами. Но он что-то совсем чувство юмора потерял. Наверное, оно у него в ноге этой было как раз.