– Я, например, ничего не трачу. Если я провел день в компании алкоголя, наркотиков, девочек и рок-н-ролла, то день не прошел зря. А если еще оказывается, что этот рок-н-ролл заставляет благовоспитанных студенток-отличниц пускаться во все тяжкие, завершать вечер в компании со мной где-нибудь в гостиничном номере, а то и туалете клуба, то день более чем успешен. Я прямо уже вижу – у нее такой строгий пучок на затылке и даже очки... и такая юбка, знаешь, как у японских школьниц, и, ну, не знаю, учебники под мышкой, зачетка, а в ней одни пятерки, например. И тут я, у меня усы, шляпа, вот такой косяк в зубах и гитара. Красиво! Что еще нужно? Почему это обязательно надо посвящать жизнь чему-то великому? По-моему, это совершенно не обязательно. Впереди пустота, позади пустота, живи как хочешь. Хочешь – кути, не хочешь – не кути. Ну, может, постарайся делать поменьше гадостей окружающим. Чего еще выдумывать? Думаешь, существует занятие достойное, чтобы на него тратить жизнь? Что достойно? Быть пожарным или врачом? А если ты спасешь какого-нибудь мерзавца, ну там Гитлера, например, спасешь? Ученые – они вообще далеки от добра и зла: им что атомную бомбу изобретать, что пенициллин – главное удовлетворить собственное любопытство. Сложно найти занятие без изъяна. Музыкант – не такая уж и плохая работа. У военных вон работа – убивать людей, и многие мемуары пишут, а еще больше их читают. И все так серьезно и солидно, и памятники им стоят бронзовые, и не баловство совсем, а на самом деле они людей убивали, и самое главное, что даже не от того, что они кровожадные такие, а так сложилось, так мир устроен. Например, фашисты напали, и все – либо они тебя, либо ты их, вариантов больше нет. Чтобы наступил мир, нужно убить кучу людей.
И они все, ну, те, кто пишет, и те, кто читает, не обращают внимания на то, что это безумие какое-то. А если попробуешь им намекнуть, то услышишь в ответ: «Вы все пацифисты-педерасты, живете в своем розовом мире. Вернитесь в реальность».
Нет, играть музыку – совсем не самая последняя работа. Один мой знакомый говорил, что он человек, обреченный быть свободным, а я вот человек, обреченный быть пьяным. Меня категорически не устраивает эта реальность, и я совершенно не собираюсь с ней бороться. Я просто вне игры, раз, - тут Лёнька показал, как пьет из воображаемой бутылки, - и готово. Чик-трак, я в домике. Способ из детского сада. Не нравится эта реальность – сделаю другую.
Он умолк на минуту, достал сигарету и продолжил:
– Каждому свое – кто-то встраивается в этот мир, ходит на работу, заводит семью и строит планы на будущее. У них вырастают дети, пузо, у жен вырастают вот такие жопы, - он широко развел руки, чтобы было понятно, насколько большие вырастают жопы у жен, - и я даже допускаю, что они от этого счастливы. Ну, то есть, не от жоп они, конечно, счастливы, хотя наверняка и до этого есть охотники, но у них такое тихое обывательское счастье, с цветочками на подоконнике. Кажется, что все надежно, ничего не происходит, и слава богу, и не надо, чтобы что-то происходило. Я же – не знаю, что будет через двадцать минут, и мне это очень нравится. У меня нет денег и всего, что на них можно купить – машины, квартиры, страховки, зато у меня полные карманы свободы. Отец говорил, это всегда для меня было самое главное, даже в раннем детстве, если мне давали что-то нести в руках, когда мы выходили из дома, я всегда старался от этого избавиться. Руки должны быть свободны, должно быть свободно – это важнее всего, - тут он надолго задумался, мне даже показалось, уж не заснул ли он, но Лёнька продолжил. – Хотя и тут реальность поднимает свою уродливую голову с ее ограничениями. Если ты не хочешь сидеть ни у кого на шее, быть свободным за чужой счет, разбивать сердца и все такое, ты должен быть один и без пожитков. Они тянут на дно. Это такая плата за свободу – полное одиночество. Бомжи у метро, похоже, самые свободные люди на свете.
Поезд грохочет колесами. Встает солнце. Одежда наша насквозь провоняла тамбурным перегаром и остывшим утренним дымом, но мы этого не чувствуем. За окном рассвело, мелькают деревья, леса, поля. Прошло, наверное, уже часа три. Я смотрю на эти поля опухшими узкими глазами. В чем-то Лёнька прав, хотя, конечно, какая свобода у бомжей? Человеку надо что-то есть, значит им надо клянчить еду деньги у прохожих, значит, они зависят от прохожих. От постоянного угара и дерьмовой жизни их тело слабеет и ломается, они передвигаться-то нормально не могут, какая тут свобода без движений. Внутренняя? Духовно богатые бомжи, греющиеся на солнце у метро, и проезжающие мимо них рабы на Бентли. Смешно, конечно, но может так?