Однажды вечером мне случилось остаться одному в кибитке; в ожидании Маламы я читал газету. Было около десяти часов; в лагере наступила тишина; вдруг я увидел просовывающуюся в дверцах кибитки, согнувшуюся в дугу фигуру [579] Дундура; я почувствовал неприятное ощущение вроде того, какое чувствуется при приближении отвратительной гадины, ослабившееся, когда вслед за ним вошел толмач. Я сказал переводчику, чтобы он спросил Дундура, “не понадобилась ли ему голова сахара”. Дундур по выражению моего лица заметил насмешку в моем вопросе и ответил, что у меня он ничего не желает просить, и уже собирался уйти, когда я попросил его и толмача остаться на несколько минут, говоря, что капитан скоро придет. Я спросил Дундура, знает ли он Кадыр-хана. Мне не случалось еще видеть такого устремленного на меня, выражавшего гнев, взгляда; казалось, зрачки его глаз хотели выскочить, так пристально обмеривал он меня с головы до ног. Мне кажется, что если б он мог безнаказанно меня убить, то не задумался бы вонзить в меня свой кинжал, рукоятку которого уже обхватила его дрожащая рука. “Ты был на Челекене?” — спросил он меня через переводчика. He говоря ни слова о моей беседе о Кадыр-ханом, я стал хвалить красоту Саалы, советовал ему побывать на Челекене и дал ему заметить, что бывший враг его уже не питает к нему прежней вражды. Этот грубый, жестокий, необузданный дикарь чуть не со слезами на глазах просил меня рассказать ему, что я знаю о предмете его страсти. Но к большому моему удовольствию и видимо к немалой досаде Дундура, поморщившегося при необходимости прервать нашу беседу, в кибитку вошел Малама… Что было дороже для Дундура — несколько фунтов табаку, который он выпросил у капитана, или рассказ мой о Саале? Вероятно, последнее. Уходя и прощаясь со мною, он в первый раз приложил ко лбу ладонь.
Дундур, вероятно, по его соображениям находил, что я могу оказать ему некоторую помощь в его любовных делах. Я имел несомненные доказательства убедиться в том, что я пока ему нужен, а иначе он совершенно хладнокровно отнесся бы к тому, что однажды моя жизнь находилась в опасности. Капитан Малама приобрел маленького тигренка, ему была вырыта возле самой кибитки яма, 2-х сажен в диаметре и аршин глубины, где тигренок и проживал привязанный на цепи. В мое присутствие в Ташер-Ват-Кала, тигренку этому было уже три месяца, и когда кто близко приближался к его берлоге, он уже рычал, скаля при этом зубы. Как-то, выходя из кибитки, я совершенно потерял из виду опасного соседа; оступившись я полетел в ничем не загороженную яму; я услышал в эту минуту неистовое рычание зверя; но, вероятно, ошеломленный в первую минуту, он дал возможность подбежавшему в это время Дундуру помочь мне выскочить из ямы. Тигренка этого в скором времени по отъезде моем из лагеря застрелили.[580]
Насколько была антипатична личность Дундура, настолько же внушала к себе доверие и возбуждала общую симпатию в отряде другая личность: это Атамурат-хан, не имевший в отряде особенного значения и пока не игравший никакой роли.
Находясь под впечатлением моего разговора в Баку со Скобелевым, обрисовавшим его с прекрасной стороны, я просил Маламу пригласить Атамурата напиться с нами чая. Малама послал за ним своего переводчика. Атамурат не заставил долго себя ожидать; через четверть часа он вошел к нам в кибитку, сопровождаемый посланным. Это был высокого роста старик лет за 60, с длинной седой бородой и седыми навислыми, на глубоко запрятанные, темно-серые глаза, бровями, с крупными, но довольно симпатичными чертами задумчивого лица. Атамурат, поклонившись нам и, по приглашению Маламы, усевшись на разостланный на полу кибитки ковер, взял своими жирными загоревшими руками из рук капитана поднесенную ему чашку чая. По его разговору можно было заключить, что он сильно был огорчен отъездом Скобелева, на которого возлагал большие надежды; упоминая о нем, он постоянно вздыхал, и при этом ресницы его учащенно мигали. Как бы ничего не зная о постигшей его участи, я через переводчика спросил Атамурата, что заставило его покинуть Хиву. “Хивинским ханом, моим двоюродным братом, — сказал он, — недовольны, он грабит народ, и тот у него прав, кто больше ему дает денег; кроме того, он жестокий, отрубить голову человеку ему все равно, что убить собаку; меня же любили в Хиве. Хану донесли, что многие хотят, чтобы я его сменил; узнав об этом, он хотел казнить меня. Я все бросил: мои кибитки, мой скот, овец, верблюдов, и со своим семейством, на одной арбе, с одним туркменом, который знает русских и хвалил их, приехал сюда. Может быть, Аллах поможет мне, и я доживу свои последние дни на родине”. Многое описывал мне мрачными красками старик Атамурат, но, чтобы не утомлять читателя, я ограничусь только следующим его рассказом. Атамурат-хан не оставлял отряда до последней критической минуты. Когда в 1871 году отряд, под предводительством полковника генерального штаба Маркозова, сменившего полковника Столетова, предпринял движение по направлению к Хиве, Атамурат-хан не верил, когда ему говорили, что отряд не пойдет в Хиву; ему казалось, что русские обманывают его; чем дальше подвигался отряд, тем более укреплялась его уверенность, что наконец он придет на свою родину, и русское войско возвратит ему его собственность. Когда же он увидел, что отряд, дойдя до Сорока-мыш (местность в era верстах от Хивы), возвращается обратно, то слезы [581] покатились по морщинистому лицу старца. “Аллах! Аллах! — проговорил он: — зачем не идешь в Хиву?” — обратился он к начальнику отряда со словами, в которых звучали искренние ноты: — “не бойся, головою своею ручаюсь, что Хива твоя!” Но такой решительный шаг не входил еще тогда в наши планы.