— Кажется, нет. Но ведь голос иной раз так искажается…
На фронте сегодня тихо. Наверное, подходят новые части. Те, о которых говорил пленный полковник. Враг готовится к наступлению. Ему сейчас позарез нужны сведения о нас.
Когда вызывают снова в машину, я иду спокойнее, чем первый раз. Но не без волнения.
Опять в наушниках слабо различимый голос, опять фразы, которые мне теперь кажутся особенно подозрительными, опять треск или неразборчивое бормотание в ответ на мои вопросы. Тогда я отчеканиваю:
— Никакой помощи не прошу. Если ты — Рябышев, знаешь, где я, и придешь.
На этом заканчивается второй разговор.
После третьего вызова у меня не остается сомнения: это — фашистская разведка.
Я приказываю начальнику рации не отвечать ни на один вопрос, который будет задаваться от имени Рябышева или штаба корпуса. Каждый раз вызывать меня, Васильева, либо Оксена. А самим искать в эфире корпус.
Корпус мы ищем и разведкой. Она ведется непрестанно, но результаты ничтожны.
Однажды разведчики привели… полковника Плешакова и незнакомого грузного командира со «шпалами» старшего батальонного комиссара. Заросший, измученный, постаревший Плешаков рассказал невеселую историю.
Он был в том же головном отряде, что и Зарубин. Но на подходе к Птыче сошел с машины, чтобы дождаться основных сил. И вдруг на шоссе немецкие мотоциклисты. Плешаков решил пробиться к полку. Вдвоем с адъютантом прошагал десятки километров то напрямую, то в обход. Всюду были фашисты — их танки, мотоциклы, транспортеры. В этих странствиях Плешаков повстречался со своим давним знакомым, старшим батальонным комиссаром, отбившимся от кавалерийской дивизии. Тот своими глазами видел, как с юга к Дубно автоколонна везла горючее и боеприпасы. Командир дивизии повернул ее обратно. «Вы с ума сошли? — сказал он начальнику колонны. — Дубно давным-давно у фашистов». А в Дубно в это время были мы…
Подумать только: десятки машин со снарядами, патронами, гранатами, горючим вернулись, тогда как у нас и боеприпасы, и бензин, и солярка на исходе. В юго-западном секторе осталось по 10–15 патронов на винтовку. Зарубин приказал собирать кинжальные штыки от СВТ', с тем, чтобы вооружить танкистов хотя бы холодным оружием.
Я еще не слышал слова «окружение». Но сегодняшняя толпа возле радиомашины красноречивее слов говорит о настроениях.
Прежде, до Дубно, мы не знали, что делается за пределами корпуса, армии. Теперь нам не известна судьба даже собственного корпуса. Мы совершенно изолированы.
Только здесь я полностью осознал, что значило разорвать корпус, бросить его в бой по частям. С нами лишь половина автобата. Почти все дивизионные тылы вместе с их начальником остались в Ситно. Отдел политической пропаганды при мне, редакция дивизионной газеты там.
Приходится выкручиваться, мудрить, что-то придумывать. Жестокая необходимость выявляет в людях многие ценные качества, дремавшие прежде.
Полковник Смирнов не раз просил заменить его зама по тылу, вечно больного капитана Зайцева. А сейчас Зайцев — моя правая рука по всем тыловым проблемам. Хилый, скрюченный, с лицом, исполосованным склеротическими жилками, он при нехватке кухонь, при отсутствии полевой хлебопекарни наладил питание без малого пятнадцати тысяч человек. И не как-нибудь, всухомятку, а дважды в день горячая пища, всегда свежий хлеб. Склады с мукой нам достались на станции Птыча, хлеб пекут крестьянки.
Из редакции здесь ответственный секретарь, неунывающий младший политрук Глуховский. Я встречаю его повсюду. Веснушчатый, со всклокоченными черными волосами, Глу ховский выпускает рукописные листовки, сам рисует карикатуры, пишет лозунги.
Все политработники — дивизионные, полковые — в ротах. У всех в руках лопаты. Гуров правильно сказал: «Агитируем лопатой».
Надо внушить мысль: оборона никогда не бывает завершена. Вырыт окоп соединяй его с соседом, рой запасной, делай ход сообщения.
После ночного «чуда» я уверовал в хитрость. Мы готовим не только ложные окопы, но и ложные артиллерийские батареи из негодных пушек, ложные сосредоточения танков. Смотреть, как фашисты попадаются на наши приманки бомбят, обстреливают разбитые машины и без того покореженные орудийные стволы — истинное наслаждение.
В течение дня меня еще дважды вызывали к рации. С упрямой тупостью гитлеровцы повторяли провокацию.
— Благодарю за доблесть и геройство… Где находишься? Какие планы?
Мне надоело, и я ответил крепким русским словом. После этого благодарности кончились.
Я велел по радио открытым текстом передавать в эфир все сведения о противнике, которыми мы располагали. Глядишь, кто-нибудь услышит, кому-нибудь пригодятся. Может быть, они дойдут до корпуса, армии, фронта.
День прошел спокойно, куда спокойнее, чем предыдущие. И это тревожило. Вызвал пленного полковника. Он, казалось, только и ждал этого приглашения.
— Германские дивизии занимают исходные позиции. Наступления можно ждать завтра, скорее всего, поутру. Но не рано. Солдаты должны выспаться, привести себя в порядок, позавтракать. Смею заверить, это будет досконально продуманное и пунктуально подготовленное наступление…
На тонких губах полковника легкая улыбка. Не злорадная, а от сознания своей объективной ценности, ловкости и черт знает, чего еще. Удивительный экземпляр фашистской породы…
Наступил один из самых тяжелых моментов дубненской обороны.
Роты насторожены, роты ждут. А гитлеровцы не спешат. Бойцы истомились. Напряжение достигло высшей точки и пошло на убыль, расплавленное полуденным зноем. Поднявшееся к зениту солнце добралось до окопов.
Этот час и наметило фашистское командование для своего «досконально продуманного и пунктуально подготовленного наступления».
Передовые наши позиции исчезли в дыму и ныли. Облака закрыли солнце. Потом огонь переносился в глубину. Я пытался прикинуть куда: медсанбат, запасные позиции, ремонтно-восстановительный батальон?
Мы не заметили, не услышали, когда появилась авиация. Будто в артподготовку включились орудия гигантских калибров. Немцев крикнул мне на ухо:
— Воздух!
Перед бомбами мы еще беззащитнее, чем перед батареями. У нас нет зенитной артиллерии. Ни одного ствола.
Затем неожиданно наступает тишина. Гитлеровцы ждут ответных залпов. Но мы молчим, не выдаем себя. Проходит минут пятнадцать, и все начинается сначала.
После двух часов артиллерийско-авиационной вакханалии ясно: главный удар сосредоточен по юго-западному сектору. У Млынова налеты слабее. По Дубно ведется размеренный методический огонь.
Приходят первые вести. Пострадали тылы. Вышли из строя все рации. Авиация больше всего бомбила свезенные за ночь тягачами ни на что не годные танки. Рассредоточенные машины Волкова почти не пострадали.
Бомбежка и артиллерийские налеты не ослабевают. Но и в неистовом грохоте разрывов привычное ухо различало гул танковых моторов. Какие это танки? Если средние — плохи дела, если легкие — еще потягаемся.
Танки проходят через мост и врываются в Птычу. На наше счастье, это легкие машины. Трофейные пушки бьют по ним довольно успешно.
В батарее самовольно оставившего медсанбат лейтенанта Павловского, который прибыл вместе с Зарубиным, из шести орудий пять немецких и лишь одно отечественное. Я хорошо помню Павловского по плацдарму на Стыри. Сейчас он обосновался на окраине Птычи. Здесь же секретарь комсомольского бюро полка младший политрук Анатолий Плюснин. Они должны пропустить вражеские танки и потом ударить по ним с тыла.
Полковник Семенов построил систему ПТО с расчетом на любой вариант фашистского наступления. Но мало снарядов. У трофейных орудий нет тягачей, их не перебросишь с одного места на другое.
Когда от Зарубина прибегает раненный в щеку связной и, что-то мыча, сует мне записку: «Прошу помочь танками», я не сомневаюсь: положение отчаянное. И все-таки не хочу пускать последний резерв — Волкова. Поднимаюсь в свой Т-34, беру три машины, охранявшие НП, и иду на выручку.