И еще есть смутная надежда. По ту сторону Вилии не будем голодать, там крепкие, богатые колхозные села.
Одна за другой уходят разведки. Первую в гражданском ведет босой Оксен. Зиборов с несколькими партработниками отправляется на поиски съестного.
Третья разведка — инициатива санинструктора Плотникова. Он просит пустить его с двумя бойцами из взвода носильщиков на поиски медикаментов.
Сытник пришел посоветоваться — посылать ли Плотникова. В армии тот недавно, служил только в санитарной части, гранату, небось, ни разу не бросал. Харченко ничего определенного сказать не может: беспартийный, закончил бакинский мединститут, худого не значится, да и хорошего тоже.
Подходит Плотников, высокий худощавый парень в выцветшей гимнастерке.
— По вашему приказанию красноармеец Плотников прибыл.
— Что надумали, товарищ Плотников?
— Хочу поискать, может, бинтов найду. Здесь наши части наверняка оборону держали.
— Кто вас надоумил?
— Никто.
Плотников трет пальцем переносицу, отбрасывает назад рукой прядь. Вероятно, чувствует, что к его предложению относятся несколько настороженно, но объяснить, доказать нечем.
— Первый год службы?
— Первый.
— А почему волосы не стрижены? Плотников вконец смущен.
— Я ведь в санчасти, полковой врач относился ко мне, как к коллеге. Я же врач с дипломом…
Плотников покраснел и уже от отчаяния, поняв, что в моих глазах он погиб как военный, принялся сбивчиво, размахивая левой рукой (правую держал по шву), объяснять.
— Чем я или доктор Калинин сейчас поможем раненым, если даже бинта нет… А что значит врачу признать свое бессилие, отказать в помощи человеку, который в ней нуждается… Легче пулю себе в лоб пустить…
Я прервал Плотникова.
— Майор Сытник вас проинструктирует. Отправляйтесь в разведку…
Первой вернулась разведка Оксена. Деревни вдоль Вилии забиты немцами. По рокадной дороге откуда-то с севера все время подходят машины. Мост у деревни Заньки цел. В деревне пехотный батальон. Местное население прячется в лесах. Колхозники, с которыми виделись наши разведчики, говорят, что гитлеровцы кого-то ищут. Привезли десяток овчарок…
В ожидании других разведчиков я прилег отдохнуть, а когда открыл глаза, прежде всего увидел трех коров, меланхолично жевавших траву. Неужто — голодное сновидение? Только благодаря Зиборову, который невозмутимо, с прутом в руках пас свое стадо, поверил, что это — явь.
— Каким образом, товарищ Зиборов?
— Самым обыкновенным. Встретились в лесу и составили компанию. Хозяев не обнаружил.
Зиборов всегда спокоен и говорит короткими фразами. Верить можно каждому слову. Никогда не приврет, не приукрасит. Но на этот раз, увы, он говорил не всю правду. Всю он и сам не знал. Ее мы узнали несколько позднее.
Часовые привели необутую женщину в ярком платке, грязной юбке и вышитом фартуке. На руках плачущий ребенок. Второй мальчуган в кожушке, теплой шапке и тоже босой держал мать за подол, с любопытством оглядываясь по сторонам.
Едва женщина увидела коров, закричала истошным голосом, бросилась к одной из них, стала целовать мокрую задумчивую морду. Заголосил и паренек.
Невозмутимый Зиборов с досады переломил свой прутик.
О коровах уже знал весь отряд. Бойцы с вожделением глядели на «жаркое». Раненые прикидывали, по сколько мяса придется на брата.
Теперь все взоры обратились к крестьянке, которая в правой руке держала ребенка, а левой обхватила за шею белую в больших черных пятнах корову. Она скороговоркой сыпала слова, молила, плакала, грозила божьей карой:
— …Паны начальники, то моя корова… Не дайте с хлопчиками погибнуть…
— Буде, баба, не глухие, слышали, — оборвал Сытник причитания и повернулся ко мне. — Что робить?
— А те две тоже ваши? — спросил я.
— Ни. Зачем мне чужое? Та, комолая, дида Степана, а другая — Марфы. У ней сын в Червоной Армии.
Вот тебе и «стадо», вот и накормили людей! Отдать женщине ее корову,» а двух других — быстрее в котел? Коль и придут хозяева — ничего не попишешь, опоздали.
Нет, так не годится. Нам нельзя ни на минуту забывать, кто мы такие. Каждый из нас постоянно должен помнить, что воюет он за жизнь и счастье этого вот босого, в зимнем кожушке мальца, тетки Марфы и ее сына. Забыть такое значит понести поражение, в сравнении с которым меркнут все наши военные неудачи.
Но в то же время у меня язык не поворачивался приказать людям, четверо суток ничего не евшим, вернуть коров и продолжать мытарства с голодными желудками. Вместо приказания я обратился к ним с вопросом:
— Ну, так как, товарищи?
Никто не отвечает. На поляне тихо. Только шмыгает носом босой мальчуган.
Кто-то неуверенно бросает:
— Нехай начальство решит.
— Чего там решать? Тетка со своей коровой пускай проваливает, а тех двух в пользу Красной Армии.
— Все так считают? — спрашиваю я.
В ответ молчание. Я тоже молчу.
Наконец поднимается долговязый сержант. Правая рука, обмотанная грязной тряпкой, висит на перекинутом через шею ремне. Короткая, не по росту, шинель не подпоясана. Узнаю Тимашевского, того, что читал недавно стихи: «Умом Россию не понять…». Чего же ты, сержант, скажешь теперь?
— Не надо нам этого мяса… Не то, чтобы не надо… Но не таким путем, Тимашевский еле держится на длинных худых ногах. — Помните, ребята, картина была «Ленин в восемнадцатом году»? Рабочий Василий привез хлеб в Москву, а сам от голода потерял сознание. Это я к тому… Да вы и сами понимаете…
И действительно, его поняли все. Кроме темной, лишь два года назад ставшей советской крестьянки. Но через минуту и ей все становится ясно.
— Так я, пан начальник, пиду?
Из группы раненых донесся тот же голос, что и пять минут назад:
— Вались, тетка, гони свое стадо. Да быстрее, пока не передумали…
А чем же все-таки накормить людей, особенно раненых? Вчера вечером разведчики привели мне буланого жеребца. Вместо седла приспособили половик. Что и говорить, с моей плохо подчинявшейся ногой жеребец был не лишним. Но нечего делать, приходится отдать его на заклание.
Порции нарезал Сытник на расстеленной, как скатерть, шкуре буланого. Не было кухни, котла, соли. Ломтики конины насаживали на штыки и жарили на костре, разложенном в овраге.
Нам, здоровым, ничего не полагалось. Мы держались в стороне. Легче и для нас и для раненых. Каждому из них досталось по кусочку красного, жесткого, как резина, мяса. А самые слабые нежданно-негаданно получили еще и по глотку жидкого меда. Добыт он был совершенно неожиданно.
Пока раненые готовили свой шашлык из конины, я обходил лагерь. Несколько на отшибе (они всегда так держались) сидели наши кинооператоры и что-то жевали. Подошел поближе. Вижу — макают в кастрюлю вырезанные из дерева лопатки.
— А, товарищ комиссар, подсаживайтесь, — пригласил Ковальчук. — Вот раздобыл наш начальник тыла…
«Начальник тыла» в красноармейских брюках, сапогах и пиджаке заговорщически подмигнул:
— Заработано честным трудом. Зашел на хуторе к хозяйке, наставил на нее камеру и обещал вскоре прислать дюжину фотокарточек. Не меньше. Пани, оказывается, высоко ценит искусство. И вот кастрюля свежайшего меда. Только воск иногда попадается. Надо выплевывать…
В отряде подобные способы «честного» и частного самоснабжения запрещены. Но операторы — люди гражданские. Можно ли требовать с них, как с бойцов? Можно. Партийные и советские работники из группы Зиборова безоговорочно приняли армейскую дисциплину и отрядные правила. Почему же эти три товарища заняли привилегированное положение?
А Ковальчук, между тем, гостеприимно настаивал:
— Не побрезгуйте, товарищ Попель. Мед — еда целебная, превосходно восстанавливает силы. Я не спешу взять ложку.
— Скажите откровенно: считаете вы себя членами отряда? Ковальчук отложил свою лопаточку и задумчиво уставился в кастрюлю.
— Вы хотите сказать: мы — сволочи, думаем только о себе…