На следующий день товарищ Хрущев позвонил Рябышеву: не знает ли он, часом, где Днепровская флотилия. Дмитрий Иванович смутился и как-то неуверенно стал докладывать о том, каким образом мы прибрали корабли к своим рукам.
— И хорошо сделали, — одобрил Никита Сергеевич. — Пусть пока остаются у вас.
Штаб и политотдел (отделы политпропаганды опять стали называться политотделами) обосновались на северной окраине Черкасс. Штаб — в школе, политотдел — в доме неподалеку.
В прокуренных комнатах политотдела полно народу. Полковой комиссар Иван Семенович Калядин сжимает обеими руками гладко бритую голову, поднимает воспаленные глаза на вытянувшегося политработника.
— Садитесь…
Начинается обычный в таких случаях разговор.
Мне вспомнился кабинет Немцева, стопка «личных дел» на столе, чернильница в виде танковой башни…
Ивана Семеновича интересовало прежде всего, был ли товарищ на фронте. С фронтовиком разговор вдвое короче. Ему уже известно то, что новичку не объяснишь, — как танки утюжат окопы, как свистит и рвется мина, как воет пикирующий бомбардировщик и как в этом аду слово политрука и его подвиг могут порой решить исход боя.
Организуется армейская газета. Кременчугский горком прислал наборщиков и кассы со шрифтами, политуправление фронта — печатную машину. Из Киева приезжают команда рованные в наше распоряжение писатели Иван Ле, Талалаев-ский, Кац. Редактором газеты назначен Жуков.
Моя первая встреча с литераторами не совсем удалась. В кукурузе возле дома политотдела грелись на солнышке незнакомые люди, одни — в гимнастерках, другие — в пиджаках, рубашках.
— Кто такие? — спросил я.
Черноволосый человек с густыми бровями не спеша поднялся и односложно ответил:
— Ле.
— Что значит «Ле»?
— Ле значит Ле, и ничего сверх того.
Только когда мы вошли в дом и разговорились, я понял, что передо мной украинский писатель Иван Ле, «Юхима Кудрю» которого я читал в молодости.
В политотделе я бывал не часто. На мне, как члене Военного совета, лежала ответственность не только за политическую, но и за оперативную работу. У Ивана Семеновича Калядина, до войны замполита соседнего с нашим мехкорпуса, была репутация умного и знающего работника. Первые же дни в Черкассах убедили меня в обоснованности такой репутации. Своей хладнокровной обстоятельностью он напоминал Лисичкина. Но у Калядина был шире кругозор, побогаче опыт.
Среди политотдельцев — мои прежние сотрудники и товарищи — Погодин, Ластов, Вахрушев, Сорокин, Федоренко. Лишь однажды нам удалось собраться всем вместе, не спеша поговорить по душам, как это было некогда заведено в отделе нолитпропаганды корпуса. Лишь однажды. И они, и я постоянно в разъездах, в частях.
Помимо военных дел, приходилось заниматься и гражданскими.
Ночные Черкассы встретили нас настороженной, глухой тишиной. Ни огонька. Вначале мы подумали, что это хорошо налаженная светомаскировка. Но вскоре убедились — не работает электростанция. К утру узнали — не действует водопровод, закрыты пекарни.
Поехали с Дмитрием Ивановичем в горком партии. В одном из кабинетов двое сортировали бумаги:
— Это — в печку, это — в сейф, это — в печку. Спросили, где можно видеть секретаря горкома.
— Первого нет, второй в своем кабинете.
Мы отыскали указанную дверь.
За большим столом сидел человек в косоворотке и брился, глядя в круглое карманное зеркальце. Когда он встал, мы увидели, что косоворотка подпоясана солдатским ремнем, на котором висит кобура с наганом.
В углу на клеенчатом диване подушка и демисезонное пальто.
— Мне помощь нужна, людей мало. Вчера сюда один полковник с фельдфебельскими усами ввалился. Не разговаривает — рычит. Вы-де такие-разэтакие, а он — спаситель отечества. Накричал, хлопнул дверью и был таков. А у меня — кто в армии, кто эвакуировался.
К вечеру электростанция дала ток, на следующий день заработали пекарни.
Почти ежедневно я виделся с секретарем. Мы решали сообща кучу вопросов, в которых были заинтересованы и город, и армия. Чем могли, помогали друг другу.
Волна немецкого наступления билась о днепровский берег. Полуостровами в расположение фашистских войск врезались наши правобережные плацдармы у Киева, Канева, Черкасс, Кременчуга, Днепропетровска. Полуостровами их можно назвать лишь условно. Основанием своим плацдармы упирались в Днепр.
До десяти атак в день обрушивали немцы на Черкасский выступ. Чуть стихал бой, красноармейцы хватались за лопаты. Рыли днем и ночью. На совещаниях, при встречах с командирами Рябышев повторял одно: господь бог не поможет, а мать сыра земля выручит.
Потянулись с лопатами на передовую и жители Черкасс — домохозяйки, школьники.
На плацдарме были отрыты четыре траншеи. Однако, окопы и траншеи для танков небольшая помеха. А мы имели дело не только с 6-й полевой армией немцев, но и с танковой группой Клейста.
В Черкассах была неплохо налаженная противовоздушная оборона. Часть зенитных орудий пришлось поставить на стрельбу прямой наводкой. Пехотинцы, увидев непривычно склоненные к земле стволы зенитных пушек, воспрянули духом. Зенитчики оказались неплохими истребителями танков.
Но нашелся человек, которого возмутило не предусмотренное инструкцией применение противовоздушных средств. «На каком основании, — возмущенно писал заместитель командующего фронтом, — артиллерия ПВО используется против танков?».
Рябышев ответил коротко: «Если бы артиллерия ПВО не была использована против танков, не существовало бы ни плацдарма, ни артиллерии ПВО».
Две недели, не утихая ни на день, шли бои на плацдарме. Потом поступил приказ: отойти на левый берег, уничтожив в Черкассах железнодорожный мост и два деревянных.
Уничтожение мостов неожиданно выросло в проблему. У нас не хватало взрывчатки. Обратились во фронт, но и он не мог помочь.
Решили два пролета железнодорожного моста взорвать, а третий расстрелять прямой наводкой, деревянные мосты сжечь.
Ночью первым ушел с плацдарма полк майора Рябышева. Потом начали отход дивизии. Из каждого полка оставался батальон. Эти батальоны под покровом темноты неожиданно для противника поднялись в атаку. В ночной атаке был пленен начальник разведки вражеской дивизии. Его приказали немедленно переправить в штаб фронта.
По притихшим ночным улицам Черкасс, глядя под ноги, понуро шли бойцы. Никто из жителей не спал. Люди толпились у ворот, молча провожали колонны. Они ни о чем не спрашивали, понимали, что означает этот ночной марш. Те, что могли и хотели уйти, присоединялись к частям — мужчины, женщины, молодежь.
Только к исходу дня немцы обнаружили наш отход и двинулись вперед.
Мы с Рябышевым сидели в блиндаже, неподалеку от железнодорожного моста. Дмитрий Иванович посмотрел на часы и дал команду. Взрывы слились в сплошной, подхваченный эхом грохот. Эхо не успело умолкнуть, ударили орудия прямой наводки.
Оглушенные, мы поднялись на бугор. Дмитрий Иванович судорожно схватил меня за руку. По правому берегу, как затравленный зверь, металась пулеметная тачанка. Кто в ней, почему она осталась на плацдарме, мы не знали.
Артиллеристы тоже заметили тачанку. Среди мотоциклов, преследующих ее, стали рваться снаряды.
Обезумевшие лошади носились по берегу. Остался ли в живых кто-нибудь из пулеметчиков?
У самого откоса лошади взвились на дыбы. С высокого берега тачанка вместе с упряжкой полетела в черную воду…
На Военный совет возложена еще одна обязанность: мы отвечаем за эвакуацию заводского оборудования.
Тяжело груженые баржи плывут вниз по Днепру. На них пикируют немецкие самолеты, над ними белыми облачками рвется шрапнель. Баржи причаливают в затонах, устьях рек. Дальнейший путь станкам и моторам совершать в автомашинах, на подводах, на железнодорожных платформах. Здесь-то и нужна помощь армии. Тем более, что дороги — железные, шоссейные, проселочные теперь во власти военных.
На дорогах надрываются автомобильные гудки, мычит скот. Лишь в минуты бомбежек и обстрела замирает дорога, чтобы потом снова ожить многоголосыми криками, ревом коров, гулом моторов.