— Даже легче стало.
— Как там?
— Правду сказать — плохо. Самолетов много. А мы в черных гимнастерках на жнивье. Бей — не хочу… Передвинул языком папиросу в угол рта.
— Вот ведь как без рук-то! — И неожиданно добавил: — подживут, в армию пойду. Милиция нынче бабами обойдется…
Остатками саперного батальона и полтавской милиции командовал молодой старший лейтенант в очках. Он сорвал голос, сипло, с присвистом хрипел мне в ухо:
— Командарм левее…
Тяжелый артиллерийский полк становился противотанковым. Грузные, неповоротливые пушки выкатывались на прямую наводку.
Задержись они минут на десять — от саперов, милиционеров и кавалеристов осталось бы кровавое месиво.
Танки шли сплошной колеблющейся цепью. То одна, то другая машина короткой остановкой нарушает линию. Линия эта раскалывается посередине. Танки хотят обойти нашу пехоту.
Артполк предусмотрительно выгнулся широкой подковой. Из засад ведут огонь архиповские машины, которыми командует комиссар батальона старший политрук Галкин.
Вариант атаки, спланированный немецким штабом, не удался. Танки быстро откатываются на исходные. Кроме тех, что черными островами остались на желтом поле.
В небе опять вражеская авиация. Против нее мы бессильны. Распластайся, прижмись к земле и жди. Твой черед или соседа. Комья бьют по голове, по спине. В ушах, во всем теле напряженный звон. Понять ничего нельзя.
Наконец, освободившись от бомб, самолеты ушли на запад. Отряхиваясь и шатаясь, как пьяные, мы поднимаемся и земли. Старший лейтенант, сняв очки, бессмыслентю-смотрит вокруг. Он ничего не слышит — контузия.
У рядом стоящей пушки ровно, будто гигантским тесаком, отрублен конец ствола.
Живые оттаскивают раненых. Убитых будто не замечают.
Приземистые немецкие танки снова идут вперед. Снова бьют наши орудия. Не помню, как оказался в танке у Коровкина. Он вместе с машинами Галкина идет в контратаку.
Под вечер меня разыскивает связной от Фекленко. Застаю командующего вместе со штабом в деревеньке восточнее Полтавы.
Бой развертывается не так, как предполагал главком Юго-Западного направления. У нас не достало сил и средств для прочной обороны. Стрелковые дивизии не подошли.
Но Полтаву нельзя было сдавать до тех пор, пока на правом берегу Ворсклы от Старых Санжар до Диканьки оставались наши части. Еще двое суток немцы не могли вступить в город. Южная окраина города превратилась в ад. Из развалин домов, из подвалов и погребов били стрелки. Последние уцелевшие танки Архипова бросались в контратаки.
А потом — три дня бои на улицах, в садах, на Круглой площади.
После Полтавы в армию прибыл новый командующий генерал-майор Виктор Викторович Цыганов.
Когда-то он закончил духовную семинарию. Но сделался не священником, а артистом. Потом, в Первую Мировую войну, пошел в действующую армию вольноопределяющимся, стал офицером. В Красной Армии служил начальником штаба дивизии. Вступил в партию. Преподавал. Перед войной в Харьковской академии тыла был начальником одной из кафедр.
Часто генерал-майор Цыганов поражал нас широтой своих познаний в самых разнообразных отраслях. И еще были у Виктора Викторовича два примечательных качества: дородность и волчий аппетит.
Не каждому приходилось видеть человека такого объема и такой ненасытности. Вначале я смотрел на обедающего генерала, как на чудо. Котлеты исчезали во рту, словно семечки. Виктор Викторович пил из кринки сметану, черпал кружкой воду из ведра, ловко чистил крутые яйца и отправлял их вслед за водой и сметаной.
— По сравнению с тем, что съедал Гаргантюа, это пустяки! — смеялся Цыганов, поглаживая бритый череп.
Все у него было большое, круглое, мягкое. Двойной подбородок, пухлый нос, ладони-подушки, пальцы-сардельки.
Благодушный, смешливый Цыганов был твердым и решительным командиром. С его приездом действия нашей армии стали активнее.
К концу сентября проливные дожди превратили украинский чернозем в густую вязкую грязь.
— Немец теперь от дороги ни на шаг, — рассуждал Цыганов. — Фронт и так-то был не сплошной, а сейчас и вовсе. Значит, можно зайти в тыл, стукнуть с фланга. Грех нам, православным, этим не воспользоваться…
Цыганов выбросил оперативную группу армии к самому штабу дивизии, сдерживавшей гитлеровцев на главном направлении. Этой дивизией командовал полковник Меркулов. Ее поддерживала подошедшая после Полтавы танковая бригада Бунтмана.
У дивизии Меркулова зачастую фланги оказывались открытыми.
— Не отчаивайтесь, — успокаивал Цыганов комдива, — у немца тоже фланги открытые. К тому же он наступает, и вы его можете так прижучить, что и не охнет.
То на одном, то на другом участке Цыганов предпринимал контратаки, устраивал вылазки.
6-я армия гитлеровцев рвалась к Харькову. Нам было приказано задержать ее не менее, чем на месяц. Задержать, несмотря на то, что от иных полков остались одни номера (во всей дивизии Пухова числилось лишь 60 активных штыков), а справа у нас нет соседа…
Среди бойцов уныние, страх перед танками и автоматчиками. Как побороть это?
Совещаемся с Калядиным, с политотдельцами, с командирами, говорим с бойцами. Один предлагает одно, второй советует другое. В конце концов вырабатывается некая система борьбы с танкобоязнью.
По окопам, в которых сидят наши бойцы, идут наши же танки. Разворачиваются. Утюжат снова и снова. Конечно, страшновато, когда машина с грохотом наползает на окоп и в нем среди бела дня наступает ночь. Но вот танк прошел, а ты цел и невредим. И окоп цел. Только с бруствера осыпалась земля.
Неискушенному бойцу кажется; чем ближе танк, тем он опаснее. Надо рассеять это заблуждение, надо, чтобы каждый знал о «мертвом пространстве», об уязвимых местах вражеских машин.
В войска посылаются листовки со схемой «Уязвимые места фашистского танка». Схемы и рассказы истребителей изо дня в день печатают армейская и дивизионные газеты. Всеми средствами людям внушается, что танк не всемогущ, броня его проницаема, обзор — ограничен, гусеницы — не вездеходны.
У каждого политотдельца, вернувшегося из части, Калядин придирчиво выспрашивает — что делается для преодоления танкобоязни, что ты именно сделал?
Не стану утверждать, будто мы окончательно победили страх перед танком. Тем более, что старые солдаты гибли в боях, выбывали по ранениям. На их место приходили новые. И все-таки началось медленное, постепенное освобождение от давящего страха перед грохочущей, извергающей пламя и свинец бронированной немецкой машиной.
Так же медленно освобождались люди от страха перед автоматчиками. Но и здесь нужен был пример командиров, политработников.
Хорошо помню, как однажды поздним вечером в хату, где расположились мы с Калядиным, влетел бледный, с неподвижными вытаращенными глазами дежурный по политотделу армии.
— Автоматчики!
— Ну и что? — спросил Калядин.
— Автоматчики просочились! — задыхаясь, повторил политрук.
— Пусть беспокоится охрана, — сказал я.
И тут же начал стаскивать сапоги. Иван Семенович расстегнул ремень, на глазах у остолбеневшего дежурного снял гимнастерку и, не торопясь, со старательностью курсанта сложил ее на табурете.
В том, что, несмотря на отступление, в бойцах рождались новые чувства и свойства, я имел возможность убеждаться чуть ли не каждый день.
Как-то Балыков доложил:
— Вас хочет видеть старший лейтенант Салтыков из Н-ской дивизии.
— Зачем?
— Говорит: военная тайна, расскажет лично. В хату вошел среднего роста парень. Пилотка заломлена набок, торчат усы, плащ-палатка развевается наподобие бурки. Лейтенант явно «работал под Чапаева». Докладывал с лихостью, щелкал каблуками.
— План у нас нехитрый. Отрядик человек сто. Чтобы один к одному. И по тылам. Там штаб накрыть, там автоколонну, может, где офицера живьем прихватим, засечем огневые точки… Вышли к своим, доложили по начальству и обратно…