— Товарищ майор, вас бригадный комиссар спрашивает.
— Кто?
Сытник не спеша вылезает из-под днища танка, оторопело смотрит на меня, бросает на землю тряпки.
— Николай Кириллыч!..
Бригада идет на правый фланг армии, в район Люботина. Туда, где дерется дивизия Меркулова.
Немецкие танки колонной движутся по дороге. Эту колонну будет сейчас атаковать полк Сытника.
Наши «тридцатьчетверки» рядом. В шлемофоне голос Сытника.
Первый удар «тридцатьчетверок» и КВ разрубает вражескую колонну на три куска. Тремя очагами вспыхивает бой. С коротких дистанций машины расстреливают одна другую.
Однако к немцам подмога приходит раньше, чем к нам. С грузовиков спрыгивают пехотинцы. Из леса выплывает новая волна Pz.III и Pz.IV. Но и к нам по целине спешит стрелковый батальон. Полы шинелей заткнуты за ремень. Сапоги в грязи.
Из танка мне видно, как, размахивая руками, командир и комиссар увлекают бойцов вперед. Но по раскисшему чернозему нелегко идти в атаку. А тут еще пулеметы и минометы, установленные на машинах. Батальон залег. Двое впереди поднялись и тут же упали.
Я слышу в наушниках задыхающийся голос Сытника:
«Вперед!».
Обе «тридцатьчетверки» срываются одновременно. Когда мы подходим к залегшей цепи, люк машины командира полка открывается. Сытник с наганом в руках спрыгивает на землю:
— Вперед, братцы!
И тут же падает как подкошенный. Подбегаю к нему. Он едва слышно шепчет:
— Нога… нога…
Вместе с танкистами я втаскиваю Сытника в «тридцатьчетверку».
…Бой этот не принес нам удачи. От Люботина мы отступили к Харькову.
Сквозь частую сетку второй день моросящего дождя видны люди с лопатами, кирками.
— Знаете, сколько всего работает вокруг Харькова? — спрашивает начальник инженерной службы армии полковник Кулинич и сам отвечает: — сто тысяч!
С обеих сторон в дорогу упираются противотанковые рвы, траншеи, на дне которых вода.
В Дрогобыче мы жили с Кулиничем в одном доме, и сейчас оба рады возможности поговорить.
— Ничего подобного мне не приходилось делать, — признается он. — Сто тысяч кирок и лопат…
Разбрызгивая жидкую грязь, подскакивая на ухабах, наша машина въезжает в узкие ворота каменных баррикад. Улица ощетинилась противотанковыми ежами и надолбами. Из заложенных мешками с песком полуподвальных этажей торчат тупые рыла «максимов».
Мое танкистское сердце замирает. Я вижу допотопные «рено», «виккерсы», танкетки «карден-лойд». Неуемные харьковчане извлекли откуда-то это старое бронированное барахло и превратили его в неподвижные огневые точки.
Не Алексей ли Алексеевич Епишев, секретарь обкома партии, додумался до этого? Ведь он в прошлом танкист, учился в бронетанковой академии и, между прочим, стажировался в части, где я был комиссаром.
В кабинете Епишева дверь не успевает закрываться. Стоя секретаря окружен людьми. Епишев отвечает одному, другому, снимает телефонные трубки.
Кабинет пустеет лишь тогда, когда появляется председатель Президиума Верховного Совета Украинской Республики Михаил Сергеевич Гречуха. Мы остаемся втроем. Епишев развертывает на столе план города.
Меня поражают цифры, названные Алексеем Алексеевичем: 9 тысяч коммунистов и комсомольцев Харькова добровольно ушли в армию, а в народном ополчении чуть не 90 тысяч харьковчан.
Секретарь говорит о сотнях тысяч голов эвакуированного скота, сотнях тысяч тонн вывезенного хлеба. Всего будет отправлено на восток три тысячи эшелонов.
Мне впервые столь осязаемо открываются масштабы невиданной переброски техники, продовольственных ресурсов, людей.
— Армия продержится перед Харьковом еще десять дней? Вопрос Гречухи выводит меня из состояния задумчивости.
— Армия продержится… Продержится больше.
— Ишь ты, больше…
Нам, военным, теперь не то, чтобы не верят. Но лишний раз переспрашивают. Очень уж часто в сводках Совинформбюро мелькают названия оставленных городов. Армия обещала не, отдавать ни пяди своей земли, а теперь отошла на сотни верст от границы…
— Да, — повторяю я, — больше десяти дней. Мы еще нигде не имели таких заранее оборудованных позиций.
— Харьковчане постарались, — соглашается Гречуха. Потом речь зашла о партийном и комсомольском подполье, об отобранных товарищах, базах оружия, продовольствия.
— Кстати, секретарь подпольного обкома Бакулин сейчас здесь.
— Что ж, рад буду познакомиться, — сказал Гречуха. В кабинет вошел высокий худощавый человек — Иван Иванович Бакулин.
— Как подвигается дело?
— Подбираем конспиративные квартиры, явки.
— Сами где будете жить? — спросил Гречуха.
— У профессора Михайловского.
— Надежен?
— Причин сомневаться нет.
— Епишев глянул на часы:
— Митинг на тракторном. Как вы, Михаил Сергеевич?
— Обещал — поеду. Может, и член Военного совета с нами? По дороге Епишев, сидевший на переднем сидении, обернулся ко мне:
— Чуть не забыл. На заводе оставили один цех специально для ремонта танков. Имейте это в виду.
На митинге выступали люди с ввалившимися щеками глазами, красными от бессонных ночей. Говорили об одном — об эвакуации. Когда митинг кончался, неожиданно слово попросила пожилая женщина, стоявшая подле трибуны. Она подошла к микрофону, развязала платок, опустила его на плечи. С первых же ее слов все насторожились.
— Никуда я не поеду. Все тут говорили верно. Надо, чтобы и народ на Урал, и машины. А я останусь. У меня тут отец с матерью схоронены. Муж тоже. Мне отсюда хода нет. Свое дело, какое надо, и здесь сделаю.
На обратном пути я сказал Епишеву:
— Мобилизнула бабка-то… да не в ту сторону.
— Интересно, что за дело она себе наметила? Секретарь парткома говорит: старая производственница, семья здешняя, хорошая семья, рабочая…
Вечером мне пришлось побывать на вокзале. Все пути, насколько видел глаз, были забиты составами.
У вагонов копошились дети. Из окон теплушек свешивались пеленки. Древний старик, задыхаясь и кряхтя, взбирался на высокую подножку.
На соседнем пути разгружался воинский эшелон. В освободившиеся вагоны вносили ящики с оборудованием.
Начиналась очередная бомбежка. В канаве, где я оказался, спорили — восьмая или девятая за день.
Когда умолкли бомбовые разрывы и стихли тревожные гудки паровозов, завыли сирены «скорой помощи». А через полчаса — снова грохот: саперы подрывают разбитые при бомбежке паровозы и крошево вагонов — расчищают пути уцелевшим эшелонам.
В одном из паровозов в еще дышащей жаром топке кочегар менял колосники. Вылез оттуда в дымящейся одежде. На него вылили ведро воды. Он набрал в легкие свежего воздуха и снова полез в пекло.
— Танкистские шлемы для такого дела сгодились бы, — заметил сопровождавший меня военный комендант.
— Сколько надо?
— Да что вы, это я так…
— Сколько?
— Десять штук за глаза достаточно.
Я написал бумажку и дал ее коменданту:
— Завтра утром получите на вещевом складе. Мы видели, какие муки принимает народ, что выпадает на долю тех, кого армейцы называют «гражданскими»…
С Холодной горы сквозь пелену мелкого дождя просматриваются западные окраины города. На них растут новые баррикады, появляются новые огневые точки. В казармах танкового училища расположилась наша опергруппа. На стенках памятные каждому танкисту таблицы пробивной силы снаряда танковой пушки. На фоне аккуратно подстриженных елочек наступают «грозные» БТ-7 и от них в панике с картинно перекошенными лицами бегут вражеские солдаты…
А фронт все приближается к Харькову.
По улицам, забитым обозами, госпиталями, подводами, еду в ремонтно-восстановительный батальон. На него много жалоб: никакой помощи линейным частям, летучки на поле не высылаются, людей не добьешься.
То, что я увидел, превосходило самые худшие предположения. Батальон занимался чем угодно — даже за скромную мзду чинил самовары и керосинки только не ремонтом танков.
— Где командир?
— Отдыхает.