— Где комиссар?
— Болеет.
«Болезнь» и «отдых» одного свойства — батальонное начальство перепилось.
Надо снимать не только комбата и комиссара, но и их покровителя-собутыльника — начальника автобронетанковой. службы армии.
— Есть кандидатура.
Цыганов выжидательно улыбается:
— Наверное, кто-нибудь из восьмого механизированного?
— Так точно.
— А еще вернее из дубненского отряда?
— Как в воду глядели… Предлагаю Зиборова.
— Подполковника Зиборова?.. Что ж, возражений нет… Большинство подбитых танков ремонтируется в цеху, оставленном Епишевым. На заводском дворе мелькают знакомые лица. Вдруг вижу Сеника с разводным ключом в руках. Мы не встречались с самого Нежина.
— У нас здесь весь полк. Переквалифицировались в ремонтников.
— Кто полком командует?
— Да все он же, майор Сытник.
— Неужто Сытник не в госпитале?
— Убежал. Сейчас разыщу его.
Сытник идет медленно. Тяжело опирается на палку. На нем новенький, только что со склада, комбинезон.
— Как с госпиталя утек, во все новое обрядился, — широко улыбается Сытник. — Не мог больше в госпитале терпеть. Стал ночью ходить, тренироваться. А потом и вовсе ушел… Теперь здесь. Скоро технику получим и опять в бой. Заводские в полк просятся. Мы с ними занятия начали. Сеник старается. Он теперь, будь здоров, комиссар батальона…
Фронт все ближе и ближе. Снаряды рвутся на топких берегах Уды. Но темп гитлеровского наступления не сравним с летним. Я не злоупотребляю цифрами. Приведу лишь несколько. В июне и начале июля германская группа армий «Юг» отмахивала в сутки 20–22 километра. Во второй половине июля и августа — 10–11 километров. В сентябре от силы — 8–9,а в октябре на харьковском направлении 3–4.
Конечно, радоваться особенно нечему. Немцы, хоть и медленно, однако идут вперед, а мы отступаем. И все-таки в явном снижении запланированных германским генштабом тем- пов — предвестье катастрофы, нависшей над немецкими войсками в России.
Надо держаться. Несмотря на нехватку артиллерии и снарядов. Несмотря на то, что ополчение приходит в дивизии без винтовок, и бойцы подбирают на поле боя оружие убитых.
Харьковчане отрыли для нас глубоко эшелонированную оборону (если бы каждый город так готовился к встрече врага!). У нас впервые вдоволь противотанковых и противопехотных мин. Надо держаться!..
В день первой атаки немцы сразу же угодили на подготовленные для них минные поля. Тут же ударила по заранее пристрелянным рубежам наша молчавшая до поры до времени артиллерия.
Но не успела еще выдохнуться первая цепь атакующих, как пошли свежие роты. Немцы во что бы то ни стало хотели форсировать Уду.
У дороги оборонялся один из самых надежных наших полков — полк Иванова. Подполковник Иванов — старый пехотинец, воевавший в 1940 году под Ленинградом, вынес свой НП к первой траншее. Он терпеливо наблюдал, а в самую трудную минуту бросал заму по строевой:
— Остаешься за меня.
И вместе с комиссаром Серебряниковым уходил в цепь.
То была отличная пара — Иванов и Серебряников, особенно любимая Цыгановым за щепетильную честность и правдивость.
Для меня Серебряников был, если можно так сказать, образцом солдатского комиссара. Впервые я увидел его, когда полк стоял в резерве. Окруженный бойцами Серебряников сам показывал, как надо ползти по-пластунски. Он не боялся запачкать гимнастерку…
Немецкие танки прорвались через Уду, миновали нашу первую траншею, выскочили на огневые 76-миллиметровой батареи лейтенанта Лабуса и после первых же выстрелов оторопело остановились. На них сзади бросились стрелки с бутылками. Танки развернулись и подставили Лабусу свои меченые черно-белыми крестами борта.
Тем временем через Уду вброд, задрав шинели, переправились немецкие пехотинцы. Ожившая первая траншея встретила их фланкирующим пулеметным огнем. Иванов и Серебряников подняли полк в контратаку.
В грязи у самой реки завязалась рукопашная схватка. Артиллерия, наша и немецкая, умолкла. Затихли пулеметы. В огромном клубке на берегу не поймешь, где свои, где чужие. Только хрип, ругань, неожиданно громкие пистолетные выстрелы…
Потом тишина, и все, как было утром: мы по левому берегу Уды, немцы — по правому.
Тишина до восемнадцати часов. К этому времени закрывавшие небо тучи из синих стали серыми. Дождь кончился. Из-за туч вынырнули над передним краем нашей обороны немецкие бомбардировщики. Зенитный дивизион майора Калиновича, утром стрелявший по танкам, поднял стволы к небу. Легкой тенью пронеслись над рекой наши истребители.
Севернее Харькова, в Дергачах, стоял резервный полк. Здесь же размещались курсы лейтенантов и курсы политруков. Людей немало, но всего 4 пушки, 6 минометов и одна винтовка на двоих, если не на троих. Сейчас даже странно вспомнить этот голод на винтовки. А все объяснялось очень просто: огромные оружейные склады находились вблизи границы и многие из них эвакуировать не удалось.
В критические минуты мы разоружали своих тыловиков, подразделения, не находящиеся непосредственно на передовой. Может быть, поэтому тылы так болезненно реагировали на всякий слух об окружении или глубокой вылазке противника.
У Дергачей, в междуречье Уды и Лопани, нанесли гитлеровцы свой очередной танковый удар. С севера, в обход нашей основной обороне, хотели они ворваться в Харьков.
Об этой атаке мы узнали от Епишева. Он звонил из обкома.
— Фашисты жмут танками на Дергачи.
— Достоверно? Не паника? — спросил Виктор Викторович.
— Абсолютно достоверно. Сообщили из райкома.
— Ваш черед, — обратился Цыганов к подполковнику Бунтману.
Немецкие танки быстро, не встречая сопротивления, двигались нам во фланг. И вдруг сами получили фланговый удар.
Бригада Бунтмана, развернувшись, из-за леса ринулась в контратаку. Тяжелый батальон, который вел комиссар Галкин, навалился на транспортеры с пехотой и артиллерию, не дал противнику даже отцепить орудия от тягачей. Танки разбивали машины, сбрасывали их в реку, а бегущую пехоту расстреливали из пулеметов.
Тем временем подошли два батальона, брошенные на север Меркуловым. Немецкая фланговая атака была сорвана. Но и недавно пополнившаяся бригада Бунтмана потеряла немало машин.
Ночью мы с Калядиным поехали в дивизию Рогачевского, державшую оборону южнее Харькова, по левому берегу все той же Уды.
Рогачевский и комиссар дивизии Ганиев, оба без ремней, распивали чаи. Мы присоединились к ним.
Здесь тоже сорвалась немецкая попытка ворваться в город.
— Удержали все, до последнего сантиметра, — рассказывал Рогачевский, наливая из самовара новый стакан.
— Я, конечно, не считаю, — заметил всегда улыбающийся Ганиев, — но все-таки — восьмой.
— Восьмой так восьмой, — миролюбиво согласился Рогачевский. — Вода жернова вертит…
Особенно насолил немцам лейтенант Романюк. Еще накануне пробрался с хлопцами в тыл и поджег автомашины…
— Где сейчас Романюк?
— В госпитале. Тяжело ранен… Там ночью заваруха несусветная поднялась. Пуля Романюку в живот попала. Когда выносили, наскочили на какую-то землянку. Романюк велел бросить в окно бутылки с горючей смесью… Неуемный парень…
— Ты про Салтыкова расскажи, — напомнил Ганиев. — «Чапай» в армии известен.
— Теперь он капитан, батальоном командует. Но все время его в немецкий тыл тянет. Сегодня гитлеровцы нащупали стык между нашей дивизией и соседней. В стык они мастера бить. Пока подтягивали пехоту, Салтыков с двумя ротами на тот берег. Кустарником к огневым вышел. Забросали гранатами, на «ура» взяли. А потом из немецких пушек да по немцам.
— А еще расскажи про Феклушина, — подсказывает Ганиев.
Так мы сидим, гоняем чаи, слушаем рассказы комдива. Тихо, Спокойно. Неужели лишь несколько часов назад за этим подушкой заткнутым окном рвались снаряды и мины, шло кровопролитие?
Ганиев смахивает пот с доброго, улыбчивого лица.
— Мне пора к Попову. Товарищ член Военного совета, разрешите быть свободным.
— Мы с вами.
Попова находим в батальоне, отведенном во второй эшелон.