В просторной хате полно бойцов. Осторожно перешагиваем через спящих на полу. Спят в сапогах, подняв воротники шинелей, опустив крылья пилоток. В углу прислонены винтовки, ручной пулемет.
У стола, рассчитанного на большую крестьянскую семью, несколько бойцов и комиссар полка Попов. Неверный свет немецкой коптилки (картонная плошка, залитая парафином, из которого торчит фитиль) освещает в беспорядке сваленные на стол противогазные сумки, пайки хлеба, винтовочные обоймы, диски от ППШ, газеты.
Наше появление смутило бойцов. Беседа возобновляется не сразу.
Немолодой солдат в накинутой на плечи шинели, затягиваясь самокруткой, не спеша цедит сквозь желтые, прокуренные зубы:
— В армии никогда не служил. Был освобожденный по болезни, белобилетник по-старому. А сейчас, раз такое дело, сам пошел… Только чудно мне в армии… Взять товарища комиссара нашего…
Попов недоуменно смотрит на солдата.
— Он, комиссар-то, мне начальник, а по годам в сыновья годится. Я иных начальников так прикидываю: взял бы в сыновья или нет. Вот комиссара нашего взял бы. Смелый…
Попов покраснел, а боец, как ни в чем не бывало, продолжал:
— Я ведь правду говорю. Расчета у меня на лесть или какую хитрость нет. Был я солдат и солдатом останусь. Ну, может, к концу войны в ефрейтора выйду на потеху внукам… Но не за одну смелость комиссара в сыны взял бы. Разные смельчаки бывают… За душевность…
И вдруг, без всякого перехода:
— Слушай, комиссар, приезжай после войны к нам в Орловскую. Председателем колхоза будешь, а то наш не дюже головаст. Захочешь, в семью свою приму…
Не пришлось старшему политруку Георгию Попову приехать на Орловщину. Я знаю его лишь по этой короткой встрече, по рассказу старого солдата и по песне, которую сложил сержант Егор Гуров в память о погибшем под Харьковом комиссаре:
Ночевали в доме, где раньше помещалось какое-то учреждение. Столы с залитой чернилами канцелярской бумагой послужили нам ложем. В таких случаях на подушку у меня была старая кожаная тужурка, которую надо так свернуть, чтобы к щеке приходился бархатный воротник.
Под утро меня и Калядина разбудил пробирающий до костей холод. Грязь затвердела и теперь слегка похрустывала под ногами.
Миша возился у своего «транспорта». За северной стеной дома разжигали кухню. Туманно, дымно, зябко.
Утро начиналось тихо. Только издалека доносились редкие разрывы. Навстречу нам в ходах сообщения попадаются поеживающиеся от холода, с темными лицами бойцы. Они жмутся к стенкам окопов, уступая дорогу, поднимают к пилоткам негнущиеся руки.
Неожиданно до нашего слуха долетают звуки баяна. Идем на эти звуки.
— Кто играет?
— Комиссар товарищ Ганиев. Он всегда так утром. Подойти к Ганиеву невозможно. Окоп забит бойцами. Но лица их не так мрачны, как у тех, что попадались нам в начале пути. Их и холод вроде бы не так пронял.
— Великая штука — баян, — говорит Калядин. — Ганиев — кладезь всевозможных добродетелей политработника. Кроме обычных, две уникальные: играет на баяне и знает татарский язык.
— Знание родного языка трудно считать добродетелью, — возражаю я.
— Это верно, — соглашается Калядин. — Я к тому сказал о татарском языке, что не хватает у нас политработников, которые могут дельно поговорить с бойцами — башкирами, татарами, азербайджанцами, узбеками…
После завтрака гитлеровцы со свойственной им педантичностью начали артподготовку. Мы сидели на НП Рогачевского. Снаряды подбирались все ближе. Стереотрубу пришлось снять. Когда ее поставили вновь, Рогачевский поманил меня. Я приник к окулярам.
На северной опушке рощи разгружались машины с тентами. Немецкая пехота, выпив свой утренний кофе, накапливалась для атаки. Одни машины уходили, новые выезжали на опушку.
От стереотрубы было трудно оторваться.
— Не пора ли? — Рогачевский посмотрел на единственною среди нас человека в ушанке — полкового комиссара Жукова.
Не случайно на полкового комиссара поглядывали в это утро все находившиеся на наблюдательном пункте.
— В самом деле, Жуков, не пора ли? — присоединился я к Рогачевскому. Уважь по старой дружбе, ведь мы с тобой десять лет тому назад вместе на курсах обучались.
Жуков рассмеялся.
— Чего не сделаешь для старого друга.
Открыл зеленый ящик, покрутил ручку, поднял трубку. Земля задрожала. Гул вырвался из недр ее, поднялся в небо, и оно вспыхнуло огненными полосами от горизонта до горизонта. Гул перерос в грохот, несущийся с южного берега Уды, с опушки, на которой разгружались немецкие грузовики.
Недавно к нам в армию прибыла группа РС — восемь установок. Мы уже наслышались былей и небылиц о сказочной «катюше». Но убедиться самим не приходилось. «Катюши» были без снарядов. Лишь пару дней назад они получили по два залпа, которые обрушили теперь на скопление вражеской пехоты.
После их залпов ни в тот, ни в последующие дни немцы уже не наступали на Харьков с юга. Остатки двух разбежавшихся полков разнесли молву о «черной смерти», что караулит здесь каждого, кто только сунется.
А «катюши» с укрытыми брезентом покатыми спинами, сделав свое дело, ушли. У них не было больше боеприпасов. Они не могли помочь истекающим кровью полкам Меркулова, что защищали северо-западную окраину города.
Противник ворвался в Харьков с севера. Начались бои за дома, улицы, площади. Гранаты и пули летели из окон, с балконов, из-за углов. Разбрасывали испепеляющие струи ранцевые огнеметы.
Ефрейтор Назаров с ручным пулеметом залег за подбитым немецким танком. Едва гитлеровцы поднимаются в атаку, он дает очередь. Поди, возьми его. Когда в магазинах не осталось ни одного патрона, залез в танк.
Оттолкнул убитого танкиста в черной пилотке, приложился к пулемету действует. И опять к нему не подступишься.
Истекало время, намеченное имперским штабом для покорения России, для выхода к Волге, а фашистские полчища, все еще топтались в Харькове. Западная часть города по Лопань — в руках гитлеровцев, на восточной клокочут бои.
Харьков был оставлен нами по приказу Ставки. Измотанные в неравных сражениях, поредевшие полки откатывались к Северному Донцу.
Однако и после ухода Красной Армии Харьков не стал мирным городом. Действовали группы диверсантов и разведчиков.
В начале ноября разведчики, выполнив задания, стали возвращаться в армию. От них мы узнавали о судьбе оккупированного Харькова.
Однажды мне рассказали о пожилой работнице с Харьковского тракторного завода, той, которая обещала «сделать свое дело» (никогда не прощу себе, что не записал ее фамилию).
Когда немецкие части проходили по Холодной горе, она приоткрыла калитку своего дома, уперла приклад автомата в живот и отпустила указательный палец лишь после того, как диск ППШ опустел.
Гитлеровцы растерзали женщину, и труп ее был выставлен на балконе с устрашающей надписью: «Так будет с каждым, кто поднимет руку на немецкого солдата».
Но «руку поднимали». Не прекращались убийства фашистских офицеров, диверсии на дорогах.
Вместе с одной из групп разведчиков вырвался из Харькова летчик Герой Советского Союза Николай Соболев. Ему и многим другим попавшим в плен товарищам спасли жизнь врач Полина Кузьминична Давиденко и фельдшерицы Протопопова и Поддубная. Женщины наладили «конвейер». Помогали пленным и заключенным бежать из лагеря, укрывали беглецов в городе, а потом на подводах с сеном отправляли к линии фронта.
Гестапо неистовствовало. На фонарях и балконах Сумской улицы были повешены десятки харьковчан.
Мы старались поддержать моральный дух населения.
По утрам на крышах домов, на тротуарах, во дворах люди неизменно находили сброшенные с самолетов листовки.
«Бейте оккупантов, не давайте им покоя! Мы с вами, мы к вам вернемся, дорогие братья!».
Под каждой такой листовкой, обращенной к жителям города, стояли две подписи: обкома партии и Военного совета нашей армии.