6 апреля войска двинулись на Кенигсберг. Части армии генерала Людникова отрезали Кенигсберг от Самбийского полуострова и порта Пиллау. С юга и запада город атаковали войска генералов Галицкого и Белобородова. Танки крушили систему обороны немцев. На город обрушилась лавина артиллерийского огня и авиабомб — он пылал. Последним днём битвы за Кенигсберг было 9 апреля. Остаткам гарнизона, ещё продолжавшим сопротивление, маршал Василевский предъявил ультиматум. По городской радиосети генерал Лаш объявил о капитуляции. Девяносто две тысячи немцев сложили оружие, и среди них — значительное количество офицеров и генералов. Морская крепость Пиллау пала 25 апреля. Балтийская коса, где скопились остатки «непобедимых» гитлеровских армий и тысячи гражданских беженцев, капитулировала 9 мая 1945 года.
Гнездо агрессии и воинствующего юнкерского духа, логово шпионских интриг и скопление «неприступных твердынь», каким была Восточная Пруссия, перестало существовать.
Тюрьма Нойбау, что находилась на Бернекерштрассе в Кенигсберге, осталась почти невредимой. И почти до последних дней сражения за город гитлеровские палачи вершили там расправу. Полным ходом работала гильотина. Её три раза разбирали, и три раза, когда напряжение боёв за город несколько спадало, это приспособление монтировалось опять и спешно совершалась очередная серия казней. В день, когда войска 3-го Белорусского фронта приступили к решающему штурму Кенигсберга, палачи из застенка Нойбау в последний раз демонтировали это орудие своих преступлений. Ночью из тюремных ворот выскользнул автомобиль и улицами, на которые сыпался град снарядов, помчался по направлению к реке Преголи. Там изверги из Нойбау, скрываясь от людских глаз, воровски выносили из машины отдельные детали гильотины и швыряли их в мутные воды реки, освещённые заревом пожаров. Вода поглотила преступное орудие, топор которого лишил жизни, по самым скромным подсчётам, около десяти тысяч людей.
2
Даже в самые напряжённые часы работы заместитель начальника разведотдела умел выкроить минутку свободного времени. Генрик своим ушам не поверил, когда полковник, заехав однажды, велел ему одеться потеплее и сказал, что они поедут навестить его отца. Этого Генрик никак не ожидал. Об отце и семье он думал постоянно. Однако мысленно дал себе зарок, что увидится с ними не раньше чем закончится война. Уж он-то хорошо знал радость встреч и горечь расставаний! Поэтому лучше было не мечтать об этом.
Машину вёл полковник. Генрик сидел рядом. Полковник, едва заметно улыбнувшись, спросил, как он думает, узнает ли отец его в мундире лейтенанта и что на это скажет.
От Кальварии свернули на Кросну, проехали Шостакув. Генрик вспоминал хорошо знакомые места, где в придорожных кустах они часто сидели с Василем в дозоре. Проехали Лозьдзее — теперь уже было недалеко.
Сразу же после освобождения старик Мерец— кий вместе с младшими детьми вернулся в пустой дом в Иодалишках. Здешние люди знали его и уважали. В знак уважения ему доверили пост старосты в местной общине. Он принял это без особого энтузиазма. В качестве первого шага он огласил крестьянам декрет Польского комитета национального освобождения и декрет об аграрной реформе, который тут же провёл в жизнь с участием конюхов из ближайших поместьев. Вообще, как староста, на недостаток работы он не мог пожаловаться. Хотя и подумывал старый Мерецкий вернуться в Немцовижну, но вплоть до января его родная деревня ещё находилась в прифронтовой полосе. К концу января фронт, правда, отодвинулся далеко на территорию Восточной Пруссии, и всё же зимой не было смысла возвращаться в Немцовижпу. Так и сидел он в Иодалишках, весь в думах о сыновьях, судьбы которых он не знал. В самых чёрных своих мыслях он представлял Генрика и Эдека убитыми. Но человек всегда надеется на лучшее, и в глубине души он верил, что сыновья живы.
В этот день, как обычно, он сидел в правлении и занимался разными делами, когда под окном остановилась легковая машина, хлопнули дверцы, и из неё вышли двое высокого роста офицеров.
— Смотри-ка, гости… — бросил крестьянин, сидевший у окна.
Взглянул в окно и Мерецкий. Фигура одного из офицеров показалась ему чем-то знакомой.
Первым вошёл полковник, за ним — Генрик. Мерецкий поднялся им навстречу. Генрик подошёл уставным шагом, чётко вскинул руку к козырьку фуражки и взволнованно отчеканил:
— Отец, лейтенант Мерецкий просит разрешения поприветствовать вас…
Старик обомлел. Раскинув руки, он двинулся вперёд, затем попятился, а вслед за этим с криком: «Геню!.. Сынок!.. Сынок!..» — схватил его в объятия. Некоторое время, кроме звонких поцелуев и возгласов «отец!» и «сынок!», ничего нельзя было услышать. Но и в этой безудержной радости старик на минутку посерьёзнел, взглянул сыну в глаза и спросил:
— А Эдек?
— Жив, здоров, учится.
Опять пошли объятия и слёзы. Полковник молча наблюдал за этой встречей. В Москве и его ждали седой как лунь отец и старушка мать.
Затем все вместе поехали в Иодалишки. Сёстры и младший братишка не слезали с колен Генрика, примеряли его офицерскую фуражку, трогали погоны и болтали, болтали наперебой, За столом, уставленном бутылками, Генрику не хотелось вспоминать о своих боевых приключениях. Он пытался было отговориться, что, дескать, в этом не было ничего особенного, а при случае когда-нибудь он расскажет. Его выручил полковник. Подсев поближе к старику, он начал длинное повествование. До Генрика, сидевшего с младшими сёстрами и братом, долетали лишь отдельные слова: «Шостакув… Вартай… Борецкая пуща… штаб… связные…»
Похвал в адрес Генрика полковник, видимо, не жалел, потому что старик вдруг подошёл к сыну и горячо обнял его.
— Да, больше года уж прошло, товарищ полковник, — проговорил он, обращаясь к гостю, — как я здесь вот, в этой избе, благословил его перед уходом в леса. Во имя памяти деда, во имя мученической крови всех павших за родину я призывал его не посрамить имени семьи. Ну и, как видно, не нарушил он клятвы, поддержал честь нашей фамилии, да и мою, старика.
Разговоры затянулись далеко за полночь. Отец ни на шаг не отходил от сына; он сам, казалось, помолодел на добрый десяток лет.
3
Война подходила к концу. «Тысячелетняя империя» держалась только на немногочисленных отрядах фанатиков, продолжавших яростное сопротивление. Две лавины фронтов, двигавшиеся с востока и запада, неуклонно сближались. Чуть дышал добиваемый Берлин, Фашистская Германия была повергнута.
Разведгруппа Генрика по-прежнему размещалась в деревне Мурава, под Каунасом.
В конце апреля 1945 года Генрик, Андрей и офицеры из разведотдела выбрались в автомобильную поездку по Восточной Пруссии. Они миновали развалины Голдапа и направились к Борецкой пуще. Попав в знакомые места, попросили шофёра остановиться. Всё здесь оставалось таким, как и прежде. Сколько же воспоминаний нахлынуло на, них!..
Затем поехали через Гижицко, Кентшин, Ольштын. Осмотрев эти разбитые гнёзда пруссачества, они добрались до руин Танненберга. Полковник, хотя и никогда здесь прежде не бывал, отлично знал окрестности. Сколько раз видел он их на макете в период учёбы в Военной академии! История гибели армии генерала Самсонова оставалась в памяти. Он, как и другие слушатели академии, изучал все детали той операции, чтобы никогда больше не повторить её ошибок. В молчании осмотрели могилы солдат, оставшихся здесь навсегда в 1914 году, памятник-мавзолей.
Отсюда помчались в Кенигсберг. Город пугал своими развалинами и пустотой. Его окутывал густой смрад разлагавшихся трупов. Разведчики брели по этому огромному кладбищу. Генрик искал таблички с надписью «Бернекерштрассе». С трудом отыскали её, висевшую на наполовину разрушенном здании. Подъехали к дому, значившемуся под номером 2/4.
Да, это было здесь. Генрик мысленно представлял себе тех, кого по этой широкой лестнице вводили в помещение. Сейчас разбитые двери и ворота были распахнуты настежь. Шаги гулким ухом разносились по пустым коридорам и ажурным галереям. Вполголоса он рассказывал своим спутникам о Сливиньском, Выдорнике, Дзичковском и остальных, кого помнил, с кем работал в подполье.