превозносит до небес американскую «помощь», рассуждает о
«нравственности» и «чести», клевещет на коммунистов. Баяру
он настолько пришелся по вкусу, что, как сообщали газеты,
его прочили в директоры анкарского радио. Он стал депутатом
меджлиса.
ПОЕМ ПЕСНИ
По требованию прокурора слушание нашего дела все
откладывается. Теперь нас водят в суд по ночам. В зал заседаний
никого не пускают. Решено вести наш процесс при закрытых
дверях. Но это не судебное разбирательство, а полупантомима.
Судьи задают вопросы — мы молчим. Прокурор по-прежнему
настаивает на смертной казни.
В тюрьме нам пока еще разрешают быть вместе со всеми
арестантами. Но, кажется, это продлится недолго.
Два месяца мы спали на голых досках. Потом заключенные
лазы подарили нам мохнатую бурку. И сейчас мой товарищ
спит, завернувшись в нее.
Задумавшись, я стою у железной решетки окна. Как быстро
меняется погода здесь, на побережье! Только что лил дождь,
а сейчас солнце играет лучами, сверкает бликами на морской
волне...
Тихо насвистываю «Буденновский марш». Перед глазами
у меня лава красных конников.
Звон цепей выводит меня из задумчивости. На пороге
камеры стоят наши соседи-смертники. Проснулся и мой товарищ.
— Заходите, Капитан! Что вы стоите на пороге?
— Вчера вечером мы слышали, как вы пели песню
коммунистов. Только через стену слова не могли разобрать.
— Да садитесь же, друзья! Споем, если хотите, и песню
коммунистов.
Голосом меня природа но наградила. Товарищ любит
посмеяться над моим пением. Но чтобы отвести душу, то он,
то я будим среди ночи друг друга и, забывая обо всем, поем,
поем песни. Сейчас, исполняя желание Капитана, мы
затягиваем вполголоса:
Знамя, ведущее нас, — ленинизм!
Под сенью знамени,
Вперед со знаменем —
Оно ведет в священный бой!
Разрушив этот мир,
Построим новый мир,
Всех угнетенных подняв за собой!
Мы поем все громче и громче. Песня рвется сквозь решетку
на волю. Арестанты из других камер набиваются в нашу
тесную клетку. Замолкли шаги на дворике. Тюрьма замирает.
Мы запеваем песню забастовщиков Измира, но во дворе уже
раздаются резкие свистки жандармов.
— Прекратить пение! Марш по камерам... по камерам!
Начинается вечерняя поверка. Надзиратели
пересчитывают арестантов. Но в этот вечер творится что-то необычное. На
поверку пришли прокурор, начальник тюрьмы и начальник
жандармерии. Сначала распихивают всех арестантов по
камерам, потом вызывают по одному и обыскивают. После обыска
выстраивают во дворе.
Несколько жандармов и надзирателей обходят камеры.
Слышен только звон кованых сапог. Вдруг один из жандармов
орет:
— В постели Большевика найден нож. Взять вместе с ним
и Типуки!
— Бросить их в карцер! Потом поговорим с ними.
Офицер постукивает хлыстом по голенищу. Начальник
тюрьмы щелкает табакеркой и отправляет в нос огромную
понюшку табаку. Калафатчи — Бесстыжий Глаз,—
осклабившись, смотрит на прокурора. Мерзавец мстит.
Арестантов снова загоняют в камеры. Закрывают двери,
задвигают засовы. Темнеет. Мой товарищ широкими шагами
меряет камеру. Ерошит свои рыжие волосы,— кажется, что они
встали дыбом; бормочет что-то про себя, несколько раз
повторяет сложенные им строки:
Среди безмолвия —
молчим...
Но патрон в ружейном стволе и в молчании страшен,
И не сыщется голос другой на земле
Сильней, чем молчание наше!
УДАВ И ГИЕНА
Медленно тянутся дни в тюрьме. Прожить до вечера день -
один из многих бесконечных дней долголетнего заключения
бывает так же трудно, как растопить смолу теплом своего
дыхания. Как тяжелые паруса в безветренную погоду, повисло
время на часовых стрелках. Минуты иногда кажутся годами.
На первый взгляд все дни похожи один на другой. Но
не думайте, что в четырех стенах тюрьмы жизнь не идеэ
вперед. Нет, и среди этих сырых камней продолжается борьба.
И закованные в цепи дни вовсе не выпадают перед нами,
одинаково повторяясь, как шесть граней игральной кости.
Полночь. Тусклый, мигающий свет ночника режет глаза,
Неожиданно дверь камеры распахивается. Входят
жандармский офицер и старший надзиратель. Обращаясь ко мне,
офицер говорит:
— Одевайся! Господин вали требует!
Собственно говоря, мне не нужно одеваться, только
натянуть туфли. Товарищ молча смотрит на меня. Наверняка
у него в голове, так же как и у меня в тог миг, мелькают одни
и те же тревожные мысли.
Под конвоем выхожу из тюрьмы. Идем... Особняк вали
стоит на берегу моря. Каменное здание увито плющом. Вокруг
дикие вишни, магнолии, В порту сверкают огни пассажирского
парохода. Если бы не эти огоньки, можно было подумать, что
находишься в лесу. Свежий воздух ударяет мне в голову.
Жандармы останавливаются у ворот особняка вали. Офицер
пропускает меня вперед. Поднимаемся по лестнице.
Широкая софа. У высоких дверей стоит полицейский
комиссар. На каждой створке резные вензеля султана Абдул-Хами-
да. Входим в просторный кабинет. Большие окна выходят на
море, на полу ковры. Старинные письмена и роспись на
потолке и стенах. Старое кресло султанского губернатора. Кемали-
сты — эта кучка политических спекулянтов, представляющих
интересы крупной буржуазии и помещиков, — оставили в
неприкосновенности государственную машину султанов. Они
только навели на ней республиканский глянец, наклеили на
этот аппарат насилия и произвола лишь этикетку «Т. С.»
(Turkiye Cumhuriyeti - Турецкая республика). Губернаторы,
генералы, судьи, чиновники, офицеры, полиция и
жандармерия — все это осталось от старой, монархической Турции.
Темнолицый старик с жирной, в несколько этажей шеей
и обвисшими щеками развалился в глубоком кресле. Сразу
узнаю в нем вали. Его прозвали Толстопузым Арабом. Рядом
с ним прямо, словно проглотив палку, сидит сухопарый
блондин с сигаретой в зубах. У него взгляд голодной гиены.
За спиной у меня стоит офицер.
Вали с шумом пьет кофе, вертит чашку на кончиках
пальцев, словно собирается показывать фокусы. Этот мешок мяса
давно уже снискал себе репутацию жестокого палача. В Ар-
твине и Арданоше по его приказу тысячи армян — женщин,
стариков, детей — были сброшены с обрыва и утоплены в
реке Чорух. Он злейший враг лазов. Сколько лазских деревень
он сжег! До сих пор стоят развалины села Джано. Этот
вали — один из кровавых насильников, чьими руками анкар-
ские правители осуществляют свою политику тюркизации;
национальных меньшинств.
Я стою перед столом. Вали и сухопарый разглядывают меня
с ног до головы. Я же смотрю им прямо в глаза. Не знаю,
с какой стороны они набросятся на меня.
Туша вали качнулась, и голова его выдвинулась вперед.
В этот момент он чем-то напоминает удава. Но я перед ним
не кролик. Наконец губы вали задвигались.
— Кто такой коммунистическая партия? — хрипит он.
«До старости дожил, а ума не нажил!» — чуть не
вырывается у меня. Но я сдерживаю себя. Отвечаю спокойно:
— Судя по вашему вопросу, это должен быть какой-то