— Хэнк, — сказала в наушниках Тина.
Каким блядским образом его может тянуть туда, там что, гигантский магнит?! Какого хуя?! Коннор все-таки пластиковый, или металлический?
— Хэнк, отпускайте, ничего не случится.
Ткань комбеза трещала. Хэнк держал его за грудки. Когда капля с виска, прочеркивая длинную, ровную линию, стекла вниз и капнула с кончика его носа, Хэнк перебрал пальцами. Не разжал их — только чуть-чуть расслабил, чтобы вцепиться сильнее.
Ты ж такой суперсильный, что ж тебя тянет вниз, скажи мне?
— Со мной ничего не случится, мистер Андерсон.
Хэнк дышал так тяжело, что ему казалось, что у него сейчас остановится сердце. Он не совсем фиксировал, что Тина говорит ему в наушниках. Она его зовёт? Он её зовёт? Кто его зовёт?
Чертов робот положил ладонь поверх его кулаков:
— Вы можете отпустить, Хэнк. Все будет нормально.
Не будет. Ничего никогда не будет нормально.
— Хэнк!
Здесь так высоко. Он и забыл, как тут временами бывает высоко. Его стремянка, наверное, в гараже. Нужно сходить за ней — нет, не надо, эта лестница тоже ничего. Слегка шатается, но выдержит.
Выходные не такие уж длинные, нужно не задерживаться. Солнце, конечно, высоко… Он поднял голову, прикрывая глаза ладонью — да, солнце: яркое, голубое, все в облачках, с кислотной кромкой.
Красивое.
Он, правда, что-то не мог вспомнить, но это, скорее всего, была мелочь. Она засела у него в затылке, но так-то вряд ли имела значение.
Что-то было не так. Нет, все было не так, он просто не мог вспомнить, что именно на этот раз.
Он все ещё падает.
Коннор хватает его за воротник — точно, потому что Хэнк хотел вмазать Гэвину, да, потому что Гэвин может упасть.
Так высоко, Гэвин может упасть.
Никаких ему тогда своих кораблей, никакой миссии на Юпитер, никаких настоящих астронавтских вещей, только асфальт.
Асфальт.
Ты лежишь на асфальте, щекой кверху, и из уха красивой ровной полосой стекает кровь. Декоративно почти. Плещет, как ручеек, потом успокаивается, редеет. Если не смотреть выше, на твою голову — это даже красиво.
Хэнка скручивает — он смотрит.
Рука у него на воротнике дергается, тянет, крутит. Да, это Коннор. Коннор, не Гэвин — Гэвин на асфальте — Коннор дергает его на себя. Коннор выкручивает его, выворачивает наизнанку. Это похоже на самый худший отходняк, который у него когда-либо был. Так чувствуют себя маги, когда аппарируют? Он всегда хотел знать.
Это похоже на его сраный мальчишник. Господи, они выпили тогда так много, в туалет была очередь. Кончились стаканчики, парня вырвало в цветочный горшок.
Это его вырвало в цветочный горшок?
Или это было после выпускного в академии? Он пил, много — это было когда?
Его голову отбрасывает назад, щека печет. Да, Коннор. Восстание машин. Похоже, что паранойя луддитов оказалась не зря. Все было не зря, хорошего вам дня. Все было.
О н все ещё падает.
Хэнк должен не разжимать рук, потому что Коул упадёт.
У него нет руки, он упадёт.
Он слишком сильно наклоняется, он упадёт.
Он слишком маленький, он не удержится, он упадёт.
Хэнка трясет, пот с него катится градинами. Во рту кислый привкус рвоты. «Безопасное для людей излучение, мать его!» — кричит Коул взрослым, женским голосом. Коул падает — падает, как в закольцованной гифке. Почему он падает, Хэнк же держит его? Он же там, он же успел.
Он же…
Он смотрит сверху вниз. Внизу, у крыльца, асфальтированная дорожка объединяет между собой два зеленых прямоугольника газона, один — побольше, другой — поменьше. Коул лежит по центру, как собака, прилегшая отдохнуть прямо посреди дорожки. У Хэнка не стопроцентное зрение, но ему сверху видно отчетливо, как кровь вытекает у Коула из уха, так отчетливо, как будто стоит рядом с ним, на дорожке.
Он стоит рядом с ним, на дорожке, спиной к солнцу, его тень лежит поверх Коула — и Коул такой маленький, что помещается в ней весь.
Но он же успел. Он же держал. Он же все еще держит. Он слышит, как ткань трещит. Он держит.
Вспышка отталкивает его назад — из двора, из солнечного дня, от Коула. Он тянется руками, но не может схватить, уцепиться, нащупать опору. Голова орет от паники — он падает. Его выносит волной, вытягивает за собой течением, затягивает, крутит, он задыхается.
Его дергают на себя — глаза кое-как фиксируют лицо впереди, так оно близко. Оно знакомое. Ему нравится это лицо, оно дурацкое. Хэнк знает про швы у него внутри, про штрих коды.
А у него самого есть внутри штрих коды?
Он прижимается ртом к чужому рту — это он тоже знает — сминает губы, цепляет чужой нос своим. Кислый запах из его собственного рта ударяет ему в нос. Губы покалывает, под кожей вдруг оказывается пластик — прохладный и гладкий.
От неожиданности он разжимает руки. Его хватают за горло и поднимают выше — он чувствует под ногами безжалостную, чёрную пустоту.
Больше ничего нет. Он в открытом космосе, звезды — нарисованные. Между звезд — надпись: «папа, мама, я» — кривым неумелым почерком. У нарисованных звезд нарисованный свет.
Он делает глубокий вдох и прекращает дышать.
***
Он парил.
Звон – вот что он услышал первым. Надсадный, монотонный. И глухое бормотание, которое еле-еле складывалось в слова:
— …моему, он очнулся. Это не паника! Никто не паникует! Ладно. Ладно. Сколько? Ладно. Конец связи.
— Тебя вырвало, — сказал Гэвин громче.
— Ммггр, — ответил Хэнк.
Разлепить веки было так же тяжело, как снова привыкать к гравитации на Земле. Привычка просто отпускать вещи и позволять им парить вокруг тебя, за короткие отпуска стоила ему, наверное, десятка чашек. В конце концов, он сдался и купил металлическую. Хипстерскую. Хипстеры кончились два десятилетия назад, да и ладно.
По крайней мере, вытирая разлитый кофе с пола, ему больше не приходилось выбирать из него осколки.
Сейчас он был не на Земле.
Он же был не на Земле?
— Знаешь, что делает рвота при низкой гравитации?
Хэнк повернулся на бок. Голова сжималась вовнутрь. Гэвин парил напротив его койки, спиной опираясь о стену, еще более заросший, чем обычно.
Интересно, сколько Хэнк спал? И что было во сне, а что — нет. Сейчас трудно было различить. Ему нужно пару минут, чтобы устаканить. Он на станции. Не на Земле.
— Нам пришлось её собирать, вот этими руками.
— Где…
Он хотел спросить, где Коул, но память возвращалась быстро. Он уже прекрасно знал, где Коул, ещё не успевая закончить предложение. Он там же, где и был последние три года.
Пересохшее горло и язык, которым до этого как будто старательно натирали наждачку, не помогало. Во рту было кисло. Рот. Дурацкое лицо. Так.
Он проговорил еле-еле, сражаясь с заплетающимся языком:
— Меня как будто чем-то накачали.
— «Безопасные для человека излучения», они такие, — сказал Гэвин с такой интонацией, что Хэнк против воли фыркнул.
— Что было?
— Ты взбесился, прямо посреди всей этой хуйни, с торчащими из стен, ну знаешь, такими, штуками.
Хэнк кивнул.
«Взбесился». Ему не нравилось это слово, от этого слова несло отцом.
— Пластиковый парень по связи пересказал в двух словах, что происходит, сказал, чтоб мы не спускались, потому что — ну очевидно почему, да? Нас бы, скорее всего, тоже зацепило — потому что безопасное для людей излучение, как оказалось, соседствовали с небезопасным для людей излучением. Ну и ты… — Гэвин замялся, — говорил вещи, в микрофон. Так что было понятно, что он не врёт и все плохо, по крайней мере, про то, что ты взбесился.
Опять «взбесился». Интересно, Коннор тоже именно так сказал?
— Ну и он тебя вытащил. Ты, короче, отбивался, но он дотолкал тебя к секторам во втором блоке, там ты уже перестал отвечать — и он сказал, что ты вырубился.