— Сережка, он тоже, Лука Дмитриевич, как и вы, о своем котелочке больше заботится.
Мостовой поднялся и пошел к лошади. Лузанов поспешил за ним, нервными пальцами застегивал и не мог застегнуть пуговицы на гимнастерке. Говорил с виноватой лестью:
— Алексей Анисимович, извини, пожалуйста, насчет котелочка я так, шутейно сказал. Булькнул, и все. Ты позабудь это. Мало ли…
Агроном оглянулся на кладовщика и увидел, как крепко сплелись в кулак его узловатые пальцы. Постояли и молча, меряя друг друга глазами, пошли каждый в свою сторону.
IX
Засеянная земля непременно должна родить. На этой азбучной и бесспорной истине в дядловском колхозе «Яровой колос» держалось все полеводство. Весной в «Яровом колосе» пахали и сеяли, осенью убирали. Обмолоченный хлеб спешно, словно от потопа, увозили в Окладин. Там, на элеваторе, принимая колхозное зерно, едва ли не наполовину уменьшали вес его за сортность и влажность. Амбарным весом уже давно не мерили хлеб, и потому никто толком не знал, сколько же дают и сколько могут дать дядловские поля. К концу года всегда выявлялось одно: колхоз по зерну не справился с плановым заданием, остался без хлеба и без семян. За это никого не наказывали, а весной разрешали брать у государства семенную ссуду…
Низкие урожаи ничуть не удивили агронома Мостового, потому что в колхозе он не нашел никаких данных об удобрении полей, ни плана севооборотов, ни даже карты почв: ею техничка колхозной конторы Евстолия Николаевна, у всех просто тетя Толя, застлала пол, когда была в конторе побелка, а потом вместе с мусором выбросила ее за огород, в крапиву.
Именно вот эта запущенность в полеводстве и задела самолюбие Алексея. Ему хотелось самому, своими руками поднять в колхозе культуру земледелия. И чем труднее это было сделать, тем интересней и заманчивей для него.
Начал он с того, что объехал все дядловские поля, выбрал высокоурожайные участки и отвел их под семенные. Еще до жатвы затеял в колхозе строительство сушилки и сам с топором в руках помогал мужикам. Сушилка получилась неказистая, маломощная, но на ней можно было подсушить все семенное зерно.
Правление колхоза поддерживало агронома, и за последние, по крайней мере, десять лет в «Яровом колосе» впервые насобирали своих семян.
Дедко Знобишин, привыкший ничему не верить, сам пришел в склад, долго ходил возле сусеков, пробовал зерно на зуб, пересыпал из ладошки в ладошку, близоруко рассматривал его, супя кудлатые брови, наконец, сказал:
— Надоть быть, так.
А потом встретил Мостового и озабоченно попытал у него:
— Не увезут его у нас, семя-то?
— Почему, думаешь, увезут?
— Дак посуди сам, какую штуку удумали, — выгребать у колхоза весь хлеб под метелку. Да хоть бы деньги платили, а то так, даром.
— Семена не отдадим. Это точно.
Старик все-таки не поверил Мостовому, однако каждому встречному и поперечному рассказывал:
— Агроном-то наш, надоть быть, того… из молодых, а ранний.
Вся жизнь хлебороба — жизнь впрок. А будущее настоятельно требовало не только иметь семенные фонды, но больше, как можно больше поднять зяби. Однако одиннадцать тракторов, работавших в колхозе, не справлялись даже с жатвой. Основательно потрепанные за весну и лето, они то и дело останавливались, глохли и подолгу стояли неисправными среди поля. Бригадир Иван Колотовкин, как угорелый, метался из колхоза в МТС, из МТС обратно в колхоз, выколачивал для бригады запасные части, выпрашивал, рвал голос с начальством и со своим братом, трактористом. За время страды он оброс бородой, оскуластел, в глазах его прочно поселилась усталость и злость. А из МТС между тем требовали темпов уборки, кричали, стучали по столу, угрожали.
Мостовой часто бывал на полевом стане у механизаторов и все собирался поговорить с Колотовкиным о зяби, но уезжал, не решившись на такой разговор.
А время шло. Наконец Мостовой остановил как-то Колотовкина на полевой дороге и спросил:
— Вы, Иван Александрович, думаете что-нибудь делать с зябью?
— А что с ней делать? Зябь надо пахать.
— Верно.
— Это я и без тебя, агроном, знаю. Вот дай ты мне еще пять тракторов, только новых, может, я один из них поставлю на зябь.
— Это шутки, Иван Александрович. А я ведь серьезно.
— И я серьезно. Вот уберем хлеб — за зябь примемся. Каждый год так делаем.
— И каждый год обкрадываем себя.
— Мы свое возьмем.
Колотовкин хлестнул по лошади, и его разбитые дрожки затарахтели по накатанной дороге. Тронул следом своего коня и Мостовой.