— Горит хлеб, Максим Сергеевич, — сказал в спины председателей мужской басовитый голос; они обернулись враз. Говорил заведующий полевым током Дмитрий Кулигин, пожилой, высокий и сухопарый мужчина, с двумя глубокими морщинами, взявшими как бы в скобки его толстогубый рот.
— Людей бы надо, Максим Сергеевич. Пропал хлеб, если не лопатить. А у меня кто пришел, все на погрузке. Я сам вот с пяти утра лопату из рук не кладу.
— Выходит, и не ворошишь?
— Так кем, Максим Сергеевич? Плотников я просил у тебя — ты не дал…
— И не дам.
— Позвольте-ка, — вмешался Верхорубов. — Это что за плотники, товарищ Трошин?
— Колхозники. Свинарник рубят, — не глянув на предрика, ответил Трошин и продолжал разговор с Кулигиным: — Забери всех баб с овощехранилища. Передай, что я велел. Пошли кого-нибудь из ребят верхом.
— Я вам кто, товарищ Трошин? Кто я вам? — вздрагивая тонкими испитыми губами, спросил Верхорубов недобрым полушепотом.
— Вот вам и узкое место, Иван Иванович, — вместо ответа сказал Трошин, поворачиваясь к Верхорубову. — Щель, как видите, непролазная.
— Наплевать мне на ваши щели! — опять же полушепотом крикнул Верхорубов прямо в лицо Трошина. — Немедленно снимите со свинарника людей и спасайте хлеб. Я вам, товарищ председатель, совершенно авторитетно заявляю: посажу, если сгноите хоть центнер хлеба. Так и знайте.
— Нельзя снимать, — тихо, но с упрямой, непоколебимой силой сказал Трошин. — Семьдесят голов свиней погибнут при первом же заморозке. Не дай бог, если случится такое, кого посадите?
— Товарищ Трошин, вам не на председательском бы стуле сидеть…
Верхорубов особо выделил последнее слово и, взглядом приказав следовать за ним, вышел из-под навеса. Кулигин, между делом наблюдавший за ними, видел, как Верхорубов, стиснув кулаки, что-то упрямо и зло внушал председателю колхоза. А тот, заложив руки за спину, стоял, как вкопанный, и, не мигая, глядел в лицо предрика. Кулигин знал, что друг его Трошин сейчас до предела взвинчен и совсем не может говорить: это неизживная памятка от контузии на ступенях рейхстага. Очевидно, выговорившись, предрика ссутулился и пошел от зернотока кромкой поля к группе школьников, которые собирали выпаханный картофель. Трошин поглядел на голенастую фигуру Верхорубова, на котором был надет очень короткий плащ, постоял немного и вернулся под навес. Зачерпнул из вороха в ладошку пшеницы и долго рассматривал свежие, в тонкой прозрачной кожице зерна.
— Ей-богу, не выдержу как-нибудь и наделаю глупостей, — говорил он Кулигину, немного успокоившись. — Спрашивают с тебя, как с хозяина, а воли, как хозяину, нету. Черт же тебя возьми, ну кто не приедет в колхоз, тот и командует, тот и учит, будто мы тут сидим все дурак на дураке или только и знаем вредить государству. Никакого доверия. А этот вот третий или четвертый раз в колхозе и каждый раз грозит тюрьмой.
— Ты хоть в самом деле, Максим, не напори каких глупостей, — заботливо попросил Кулигин и, сознавая, что ничем не может помочь другу, тоже мрачно умолк; морщинки-скобки по щекам сделались еще глубже, задумчивей.
— И обидно, и руки опускаются, — продолжал Трошин после паузы. — На прошлой неделе приехал из «Всходов коммуны» сопляк мальчишка, увидел, что в поле стоит комбайн, и расписал нас в пух и прах: мы и беззаботные, и неповоротливые, и душа у нас не болит о народном добре. Да откуда он узнал про душу-то мою? Я вот, Дима, взял его, хлебушко-то, а он сырой, и кажется, нету для человека на земле таких ласк и радостей, какие бы согрели меня.
Трошин в волнении суетливо расстегивал, застегивал и вновь расстегивал крупные пуговицы на своем дождевике. Наконец, успокоившись, застегнулся от верхней пуговицы до нижней и сказал:
— Ладно, Дима. Все это между нами. А хлеб надо грузить. Давай и мне лопату.
С зернотока Трошин и Верхорубов уехали вместе, сидя в ходке плечо к плечу, как закадычные друзья. У одного спина узкая, прогонистая, под серым плащом угадываются лопатки, у другого — литая, ряднинный дождевик круто обтекает плечи.
XIII
Ночь пала рано, без сумерек, сразу глухая, темная, будто на всю дядловскую сторону накинули промокший полушубок. Снова стало накрапывать, и наметанная наверху солома робко, по-мышиному зашуршала. На перекладинах качались от ветра два керосиновых фонаря, и свет от них, как слепой, плутал по ворохам хлеба, прятался за столбами, иногда вырывался из-под навеса и, прибитый дождем, тускло отражался в мутных лужах.
Подводы недогружали хлебом едва ли не наполовину, и все-таки в черном бездорожье лошади рвали свои последние силенки.