Порой солдаты пытались сопротивляться на свой страх и риск, без приказа свыше. В Орлеане, в Туре возникали такие группы сопротивления, иногда во главе с офицерами, но чаще без них. Здесь были и старики, участники прошлой войны, была и зеленая молодежь. Но что они могли поделать одни против немецких бронированных сил, против немецких самолетов?
В Вильнёв-сюр-Шер, где застряла моя семья во время исхода, какой-то взвод солдат также пытался обороняться; завалили дорогу деревьями, опутали их проволокой, поставили пулеметы. Но местное население, понимавшее, что сопротивление одного взвода не остановит врага, а вызовет только напрасное кровопролитие и разрушения, снесло все препятствия, и солдатам пришлось удалиться.
В тех городах, куда могли прийти германские войска, жители вывесили на деревьях и на домах белые тряпки, платки в знак того, что они сдаются.
Все видели, что армия неспособна защищать страну, да и сама армия поняла, что сопротивляться она не может. Дело тут было даже не в бездарных генералах вроде главнокомандующего Гамлэна. Гамлэн делал то, что приказало ему правительство. Армия была обезоружена, предана. Крупная правящая буржуазия открыто ждала прихода германских войск. Она вела войну против своего же народа с помощью немецкого фашизма, ибо французский фашизм был слишком слаб для того, чтобы самому захватить власть. «Пятая колонна» работала вовсю. Печать и агенты «пятой колонны», не переставая, твердили во время войны с Германией, что главный враг Франции — это СССР.
В момент наивысшего отчаяния, когда французы поняли, что все проиграно, что Франция разбита, они вспомнили об СССР. Ведь раз их предали, рассуждали они, раз их так нагло обманывали, значит, им лгали и про СССР Значит, именно Россия могла их спасти.
Не удивительно, что слухи о вступлении Советского Союза в войну против Германии не раз возникали в колоннах беженцев.
Никто не направлял поток беженцев, никакая человеческая воля не стремилась хоть в какой-то мере организовать его. Правительство уже тогда как будто перестало существовать. На глазах у всех рушилась система, весь строй страны, создававшийся веками. Власти на местах либо потеряли всякий авторитет, либо сами бежали первыми и, пожалуй, не столько от приближавшегося врага, сколько от своих же французов, словно боясь ответственности перед ними. Ведь они на местах представляли правительство. Но что могли они дать населению!
Расскажу один достаточно характерный случай. Одна из учениц моей жены осталась последней в школе; ее мать не смогла — за ней приехать, так как находилась в местности, уже занятой врагом, в Брюнуа, неподалеку от Парижа. В Брюнуа, богатом маленьком городке, парижские лавочники, рантье и буржуа имели свои дачи, приезжали сюда летом на отдых. Весь муниципалитет города был крайне реакционен. Мать ученицы работала там учительницей в местной народной школе. Как раз в дни паники она получила от своего муниципалитета приказ, в котором мэр обязал от имени правительства всех городских и государственных служащих оставаться на своих постах, что бы ни случилось. В эту пору почти все школьники разъехались, учительница тотчас же пошла в мэрию, чтобы узнать, как же ей поступить. Но она никого не застала: весь муниципалитет в полном составе в тот же день бежал из города на грузовике, на котором обычно вывозили на свалку городские нечистоты…
На пути бесконечных колонн беженцев не было организовано медицинской помощи, не было ни врачей, ни сестер. А между тем в толпе были больные и раненые. Многие бежали из парижских больниц в страхе перед наступающими армиями. Люди сотнями умирали на дороге, так и не дождавшись врача. Многие пострадали от автомобильных катастроф. Беженцы как-то узнали, что я врач и живу близко от дороги. Вероятно, им сказали об этом местные крестьяне. Десятки больных заходили ко мне на дом, кто просил помощи, кто лекарства. Ко мне привозили и приносили раненных в дорожных столкновениях, раненных пулями и осколками бомб. Как-то раз недалеко от нашего дома в канаву слетел и перевернулся вверх колесами грузовик, наполненный людьми. Каким-то чудом никто не погиб, но одна женщина, стоявшая возле машины и глядевшая вперед, от толчка ударилась лицом о кабину. У нее был перелом костей носа. Изо рта и из носа шла кровь. Я сделал ей тампонацию и предложил отдохнуть. Но как только моя пациентка узнала, что перелом не опасен для жизни, она наотрез отказалась остаться: страх вернулся к ней вместе с надеждой на жизнь. Она забралась на другой грузовик и умчалась. На наших глазах свалившийся в канаву грузовик в одну минуту ободрали беженцы. Они унесли все: колеса, фары, бензин и даже доски обшивки.
Никогда в моей врачебной практике я не встречал столько переломов костей носа, как в эти дни, и все, как и в описанном случае, вызванные резкой остановкой машин.
Наш отъезд
Вечером 15 июня мы тоже решили уехать. Невольно всеобщая паника захватила и нас. Ужас, тревога этих бегущих на юг людей передались всем членам нашей семьи, служащим школы. Но для отъезда были и объективные причины. Наши запасы продовольствия иссякали. Деревенские лавчонки опустели: беженцы раскупили все. В булочных не было хлеба, муку не подвозили. Большинство торговцев уже уехало, а оставшиеся спешно грузились на автомобили. Местное население постепенно вливалось в толпу беженцев. Днем и ночью над соседними деревнями и городками кружили вражеские самолеты, грохотали разрывы бомб, лаяли пулеметы. Страх выгонял местных жителей из домов, гнал их куда глаза глядят. Почти все мои пациенты разъехались. Да я и не мог ездить к ним на автомобиле: негде было купить бензина, за ним приходилось идти в деревню пешком за три километра. К тому же невозможно стало уже выбраться на большую дорогу, сплошь забитую колоннами беженцев, машинами.
Беженцы рассказывали, что французы взорвали на Луаре мосты, что там будет организовано сопротивление, что там пройдет линия фронта. Но крупные военные силы не появлялись, а враг был уже близко. Поль Рейно грустным голосом сообщил по радио о том, что французские войска оставили Париж. Кстати сказать, эта речь была последним отзвуком радио: в округе прекратилась подача электрической энергии. Мы сидели в темноте, радио молчало.
Последнюю ночь, тяжелую и зловещую, мы провели в нашем затерявшемся среди полей и лесов доме. Вечером где-то совсем близко ухали бомбы. На горизонте, со стороны Луары, ползли огромные столбы дыма, расцвеченные заревом пожара. Весь горизонт казался охваченным пламенем: на западе еще догорал закат, а на востоке, в стороне Сюлли, небо пылало заревом пожара, словно там всходило другое солнце. Очередь была за нашей деревней.
А поток беженцев все еще лился по дороге. Деревни на его пути пустели, и толпа молча шагала по безлюдным улицам мимо брошенных, наглухо закрытых домов. Часто беженцы сворачивали с дороги, чтобы попросить у жителей воды или пищи. Никто не отвечал на их стуки, никто не откликался на их голоса. Тогда, взломав двери, беженцы заходили в дома. Люди, оставившие все свое имущество на разграбление врага, не очень-то церемонились с чужим добром.
Надо сказать, что крупных краж все же не было. Воровали или, вернее, просто брали в первую очередь продукты. Беженцы голодали, многие ничего не ели по два-три дня. Они забирали в чуланах провизию, резали кур, кроликов, гусей, жарили их тут же на кострах у края дороги. Залезали в погреба и вытаскивали оттуда бутылки с вином, которое немедленно выпивали. Пьяных в толпе не было: французы к вину привыкли и пили они не для того, чтобы напиться. По совести говоря, их трудно было даже за это корить, вероятно, каждый на их месте поступил бы так же.
Но брали не только еду, брали белье, простыни, одеяла и полотенца, т. е. опять-таки предметы, в дороге полезные. Ели в чужой посуде, а затем били стаканы, тарелки, уносили с собой ложки и ножи. Часто захватывали то, что попадалось под руку, понравилось почему-либо; никто не думал о том, что делать потом в пути с безделушками, украшениями, кухонной утварью, столярными инструментами, семейными фотографиями, рамками. Грабители были не профессионалы, а рядовые французские обыватели, веками привыкшие свято чтить чужую собственность, а тут сразу забывшие свои привычки и традиции.