Мне пришлось побывать в замке, где помещался германский штаб. Нам нужен был бензин, чтобы уехать, а получить его можно было только у оккупантов. Я обратился прямо в их штаб. Меня встретил блестящий, затянутый немецкий офицер. Узнав, что я русский, он сразу заговорил со мной… по-русски. Он заявил, что является уроженцем прибалтийских стран.
— Вы хотите бензина? — сказал он. — К сожалению, не могу вам здесь его выдать. Возвращайтесь в Париж, по дороге наши солдаты дадут вам сколько угодно бензина.
Выйдя из замка, я увидел немецких солдат, продававших бензин по семи франков за литр. Так нам удалось пополнить свои запасы и отправиться в обратный путь.
И вот мы возвращаемся домой, в Ванн, по той самой дороге, по которой две недели назад ехали на юг в потоке великого исхода. Но как изменилась тихая проселочная дорога! По ее краям, а то и посередине, зияли воронки от бомб, которые приходилось объезжать полем. У воронок возились дорожные рабочие. На дороге и по обочинам валялись кузова обгоревших, опрокинутых автомобилей, поврежденные машины, тачки, детские коляски, велосипеды, погнутые, поломанные и разбитые на куски. Все это было буквально засыпано тысячами пустых консервных банок, слоями разорванной бумаги. Осторожно объезжая такого рода препятствия, мы добрались до деревни, где когда-то я так долго поджидал машину с моей семьей. Местности нельзя было узнать. Окрестные поля были заставлены германскими военными машинами, палатками, наскоро построенными бараками, возле которых шныряли солдаты и офицеры. Вдоль улиц стояли бесконечные вереницы грузовиков, бронетранспортеров, танков, высились пирамиды бочек с бензином. Почти все это было французское, но все это уже не принадлежало Франции.
Немецкий часовой, стоявший при въезде в деревню, показал нам, где выдают бензин. В поле стояла бочка бензина с переносным насосом, и около нее дежурили фельдфебель и два немецких солдата. Фельдфебель, к которому я обратился, велел дать нам по десять литров на машину. Счетчика у солдат не было, и они равнодушно накачали нам по крайней мере вдвое больше.
Французы уже начали возвращаться на север, хотя еще пока небольшими группами. Со всех сторон подъезжали машины, груженные добром и тюфяками. Французы робко обращались к немецким солдатам с просьбой о бензине. Узнав, что бензин выдается бесплатно, они начинали просить побольше, предлагая заплатить. Но фельдфебель был неумолим: «Десять литров — отъезжайте».
Те деревни, через которые мы проезжали две недели назад, были теперь наполовину пусты. Жители толпились у домов, многие работали на огородах, на полях, доили коров. Когда мы вступали с ними в разговоры, они наперебой рассказывали о своих путевых похождениях. Почти все они покинули свои дома, рассыпались по лесам и теперь только что вернулись домой. У многих дома были разграблены. О беженцах говорили с ненавистью, словно именно они, а не немцы являлись врагами, забывая, что две недели назад они сами были беженцами.
Странно было подъезжать к дому: нам казалось, что мы уехали отсюда не две недели, а много лет назад. Мы возвращались, как возвращаются из больницы после тяжелой болезни. Все было спокойно, тихо, на полях копались крестьяне. В доме нас поджидали кухарка и горничная моего тестя. Они не захотели ехать вместе с нами и, договорившись с местным фермером, вскоре после нашего отъезда отправились вместе с ним на повозке. Но отъехали они совсем недалеко, несколько ночей провели в соседнем лесу, спали на земле, а потом, когда пришли немцы, вернулись домой.
Вокруг дома зияли воронки от бомб, сброшенных с немецких самолетов, — мы действительно уехали вовремя. Но дом уцелел. В еще свежих воронках успели вырыть свои норы кролики, пробивалась молодая травка. Возвратился и наш сосед-фермер. Немцы отдали ему великолепную кавалерийскую лошадь, взятую у французов, с которой они не знали, что делать. Лошадь отощала и теперь паслась в поле. Фермер тоже не знал, что с ней делать: для полевых работ она не годилась. Коровы разбрелись по полям, их несколько дней никто не доил. Теперь они вернулись в хлев, у них распухло вымя, и они жалобно мычали. Молоко имело неприятный вкус.
Через несколько дней вернулись в деревню и остальные жители, далеко они не уезжали и также ночевали в окрестных лесах. Многие погибли от бомб. Местный могильщик, пьяница и охальник, похоронил за эти дни около пятидесяти никому не известных людей. Только он один не покинул деревни, словно зная, что его услуги понадобятся.
Я зашел повидать мэра. Его дом был разнесен бомбой, вся внутренность выгорела. Мэр стоял возле и… как всегда, месил цемент в чане: снова строил свой дом. Он тепло приветствовал меня:
— Ну, как съездили? А у меня видите что?
— Что же вы думаете теперь делать?
— Как что? Буду отстраиваться, слава богу, ведь сам каменщик.
От бомбежки пострадали и другие дома. В одном из домов погибла вся семья. Раненых отправляли в Орлеан или лечили дома.
Возвратившиеся жители быстро обнаружили, что многое за время их отсутствия пропало. Сначала за это они ругали на чем свет стоит беженцев, а потом, потише, и немцев. Постепенно некоторые из пропавших вещей стали находиться… у соседей. Но французские крестьяне — большие дипломаты. Ссориться с соседями им не хотелось. Они не ругались, не жаловались жандармам, но ходили в гости к соседям и под различными предлогами заглядывали во все уголки дома, даже в хлев и в конюшню. Иногда попадались на глаза принадлежавшие им вещи, но они и виду не подавали, что узнали свое добро. Соседи, быстро смекнув в чем дело, сами забегали вперед и говорили с невинным видом:
— Мы нашли это в нашем доме… не знаем даже, чье оно.
Гости делали вид, что верят, забирали свои вещи и даже благодарили соседей за то, что они сохранили их от немцев. После взаимного обмена любезностями они расставались, а вернувшись домой, обзывали соседей разбойниками, мошенниками и ворами.
В нашей деревне тоже стоял немецкий гарнизон, на окрестных фермах и в замках разместились германские части. Местная мэрия и школа были превращены в штаб, хотя оккупанты и оставили проживавшего там учителя. Со всеми вопросами они чаще обращались к нему, чем к мэру, ибо мэр в делах мало что смыслил. Начальник гарнизона даже столовался у учителя и, сидя за столом, слушал немецкое радио. Иногда учитель пытался слушать французские передачи, но комендант тотчас же выключал громкоговоритель. Солдат разместили у местных жителей или в пустых домах. В этот период они еще держались корректно, не грабили, были вежливы с населением. Гитлеровцы заигрывали с Францией.
Перед зданием мэрии комендант поставил огромную мачту, на которой развевалось знамя со свастикой. Все проходящие мимо мачты должны были снимать шапку. Утром флаг торжественно поднимали, как на корабле, в присутствии караула, вечером торжественно спускали. Крестьяне или обходили мачту издали, или же ходили без шапок.
Вскоре после приезда ко мне явился немецкий лейтенант и от имени коменданта попросил оказать медицинскую помощь населению, так как ни одного врача в округе не было. Местные германские власти предложили обеспечить мою машину бензином для разъездов и даже отрядили на помощь двух солдат-саеитаров.
Бензин мне выдавался без нормы, пока не наполнится бак. Горючее было, разумеется, трофейное, французское. Мне удалось, таким образом, накопить бензин для отъезда в Париж.
Солдаты, стоявшие в нашей местности, были очень молоды. Все они были фанатически преданы Гитлеру и так же фанатически убеждены, что германский народ — самый цивилизованный в мире.
Около деревни оккупанты устроили склад трофейного оружия: здесь лежали тысячи аккуратно сложенных французских винтовок, пулеметы, покрышки, стояли сотни новеньких французских военных автомобилей.
В кафе при единственной местной гостинице каждый вечер собирались германские солдаты, пили вино и пытались беседовать с крестьянами. Те угрюмо молчали, ссылаясь на то, что не понимают немецкого языка. Узнав, что я русский, немцы пожелали вступить со мною в разговор. Всех их, видимо, беспокоила одна мысль: