Метров через триста проволока оборвалась. Там стоял домик лесного сторожа, и к нему вела дорога, перегороженная рогаткой из колючей проволоки. Рошетт стоял у домика и что-то пилил. Я повернулся к нему — теперь я был за проволокой, но опасность еще не миновала. Рошетт быстро прошептал, продолжая пилить:
— Ступай прямо по просеке, не оглядывайся, пока я тебя не обгоню. Немцы имеют право стрелять на 300 метров в свободной зоне.
Я зашагал по просеке. В лесу было тихо, мирно жужжали насекомые. Прошел полкилометра, километр, просека изгибалась в этом месте, дороги и долины уже не было видно. Тут меня догнал Рошетт — на велосипеде с чемоданчиком:
— Поздравляю, вы в свободной зоне! Но будьте осторожны, здесь полиция — сволочь, она служит немцам, она и нашу полицию арестовывает.
Полчаса спустя мы были в деревушке, в домике одной крестьянки. Я снял костюм лесоруба, крестьяне этому не удивились. Рошетт, узнав, что я русский, долго восторженно жал мне руки и выпил с нами за победу СССР. Он даже хотел заплатить за вино. «Сколько я вам должен за переход?» — спросил я. Рошетт колебался:
— Я бы ничего с вас не взял, я рад помочь русскому. Правда, переход очень опасный, и для меня это большой риск…
— Ну, а все-таки?..
— Право, не знаю. Скажите, 300 франков для вас не много? Мне неловко брать, но, знаете, если я потеряю работу…
Я дал ему 500 франков. Он просиял, в конце концов взял деньги и опять долго жал мне руку и желал победы. Скажи я, что у меня нет денег, он не был бы в претензии. А ведь риск для него немалый. Сколько «перевозчиков» сидело по тюрьмам, сколько их было расстреляно! Следует сказать, что за 500 франков в то время можно было, купить кило ветчины на черном рынке.
Вечером, после нескончаемой езды по узкоколейке, после долгих стоянок на каких-то станциях я очутился в Сент-Амане, городке, где ровно год назад мы пережили столько тяжелых минут. Сент-Аман казался теперь тихим, мертвым, чужим. Я зашел к владельцу гаража, который тогда приютил нас. Он и его семья встретили меня сердечно, оставили обедать и долго расспрашивали о Красной Армии. Я провел ночь в том же отеле, что и год назад. Рано утром выехал в Монлюсон.
Монлюсон был первым сравнительно крупным городом в неоккупированной зоне, который я увидел. Мне показалось даже странным не видеть немецких солдат и офицеров. Французская толпа потеряла здесь весь свой былой облик. В кафе, в ресторанах — ни слова о политаке, о войне. Французы молчали с таким упорством, какого я в них не подозревал. Витрины магазинов были пусты, товары исчезли. Их с лихвой заменяли всевозможными плакатами с портретами Петэна. На одном из них усатый маршал призывал к «национальной революции», на другом заявлял: «Я сдержу все обещания, данные даже другими». Это был намек на обещания правительства Даладье. По приказу оккупантов Петэн отменил праздник перемирия 11 ноября. Но он сохранил праздник 1 мая, официально установленный правительством Даладье за год до войны. Этот день объявили «праздником труда», а раболепные газеты заявляли, что в этот день Петэн именинник. Действительно, Петэна звали Филиппом, а день св. Филиппа приходится на 1 мая.
Портретами Петэна были заклеены все стены домов, подъездов, деревья бульваров, и даже общественные писсуары. Словом, коммерсанты лезли из кожи вон, чтобы выказать свои верноподданнические чувства.
Я остановился в отеле против вокзала. Неожиданно явился отряд жандармов, подъехали огромные грузовики. Собралась публика. На вопрос, что случилось, кто-то объяснил мне, что ждут поезда с тяжелоранеными моряками из Германии. Немцы, мол, согласились их освободить.
Действительно, пришел поезд, но моряков было так мало, что все уместились в одном грузовике (а выслали шесть или семь машин). К тому же моряки оказались, к великому нашему изумлению, не инвалидами, а здоровенными, крепкими парнями, смущенно озиравшимися по сторонам.
Это заметила и публика. На террасе кафе я слышал замечания, сделанные вполголоса:
— Да ведь это же здоровенные детины. Немцы направляют их во флот, чтобы он не достался англичанам!
Я попытался вмешаться в разговор. Но на меня подозрительно покосились и замолчали.
Вообще в толпе чувствовалась какая-то напряженность, какая-то непривычная сдержанность. Как это было непохоже на говорливую и живую французскую толпу!
День был воскресный, я хотел сразу поехать в Виши, но потом раздумал — въезд в Виши без разрешения был воспрещен.
Разве мог я предвидеть, что именно завтра, 30 июня, правительство Петэна по приказу из Берлина порвет отношения с СССР и наше полпредство в тот же день выедет из Виши?
Итак, в понедельник 30 июня 1941 г., ровно через неделю после отъезда из Парижа, я прибыл на автокаре в Виши.
Было около одиннадцати часов утра. Переполненный автокар проехал предместья столицы неоккупированной зоны и остановился на мосту, возле фабрики, где стояла жандармская будка. В автокар вошел жандарм.
Все спешно вытащили бумаги. Жандарм внимательно осматривал их и молча возвращал обратно. Очередь дошла до меня. При виде советского паспорта глаза его блеснули:
— Будьте любезны выйти и подождать у будки.
Я вышел. Жандарм тотчас же спрыгнул вслед за мною. Автокар укатил. Жандарм передал мои документы в будку и предложил мне подождать, — пока что он был вежлив. Я стал расхаживать по мосту. Жандармские патрули останавливали всех прохожих, спрашивая документы. Вскоре ко мне подвели еще одного задержанного, он оказался русским эмигрантом.
— Сколько же времени мы будем ждать? — спросил я у жандармов. — Я хотел бы связаться с нашим посольством.
— Скоро приедет полицейский чиновник, и тогда вы сможете позвонить по телефону, — успокоительно ответил жандарм.
Потянулись часы ожидания. Сидеть было не на чем. Я слонялся по мосту.
Часа в четыре, наконец, приехала полицейская машина. В ней сидел очень молодой полицейский чиновник. Я обратился к нему с протестом по случаю задержания и просил разрешения позвонить в полпредство.
— Мы сейчас поедем к комиссару, и он вам все это устроит, — любезно ответил полицейский чин.
Мы приехали на огромный стадион. Поднялись наверх. На скамейках стадиона сидело человек 500, большей частью русских эмигрантов, причем, некоторые из них в самых невероятных костюмах. У каждого в руках был номер, их вызывали по номерам. Молодой человек, привезший меня, бросился с моими документами к усатому военному комиссару. Тот мельком взглянул на бумаги и отложил их в сторону.
— Могу я по телефону предупредить наше посольство о случившемся? — спросил я.
— Мы сами это сделаем, — сухо ответил комиссар. Часа три мы промаялись на стадионе под палящими лучами солнца. На допрос меня так и не вызвали. Затем всех нас погрузили в машины и повезли в городскую больницу. В пути жандармы были еще вежливы, но чувствовалось, что вежливость их с каждым часом тает.
В больнице нам отвели две палаты. Одну для женщин, которых, кстати сказать, было очень мало. Туда же поместили стариков и больных. В другой палате, абсолютно пустой, на паркет кинули немного соломы. Здесь мы безвыходно провели три дня.
Только теперь я узнал, что правительство Виши, по приказу Гитлера порвавшее дипломатические отношения с СССР, отдало приказ об аресте всех русских. В больницу свезли человек 300 русских белоэмигрантов. Среди задержанных были также сотрудница и переводчик посольства, арестованные в этот же день.
Впервые мне удалось так близко столкнуться с эмигрантами.
Многие арестованные на вопрос о профессии отвечали:
— Бывший офицер.
Они прослужили офицерами в белой армии года два. С тех пор лет двадцать работали грузчиками или шоферами во Франции, но все еще считали себя офицерами.
Были здесь и евреи, в большинстве случаев богатые коммерсанты из Виши, в фетровых шляпах, с кольцами на пальцах. Почти у всех у них документы были не в порядке. Они бежали в Виши из оккупированной зоны, жили здесь в хороших отелях и тратили немалые деньги на подкуп полиции.