Согнанная масса теряла способность что-либо соображать и превратилась в бурлящий водоворот. Ею владели страх и отчаянное стремление уклониться от дубинок. Люди кидались за открытые ворота, словно там ждало спасение. Казалось, смерч пронесся над лагерем. Эсэсовские шпалеры протянулись по обеим сторонам гигантского эшелона. Когда облава принесла свои плоды, ворота захлопнулись и лихорадящая масса потянулась по дороге. Конвой почти на всем пути до шлагбаума избивал людей, силясь создать некоторое подобие походного порядка.
Меньше часа бушевала эта буря. Те, кто остался в бараках, не могли ни думать, ни говорить — взбудораженная кровь переполняла сердце и мозг. Люди опускались на столы и скамьи, на нары в спальном помещении, закрывали руками глаза, стараясь прийти в себя.
Через час после ужасной сцены завыла сирена. Завыла, как женщина, которую тащат за волосы. Новая воздушная тревога!
Команда вещевой камеры уже несколько дней не работала. Камера была для заключенных хорошим убежищем. Здесь они не подвергались опасности попасть в эшелон. Но когда в лагере начала свирепствовать эсэсовская банда, их тоже охватило возбуждение. Лишь после начала тревоги они снова пришли в себя и тут заметили, что исчез Вурах. Спрятался, что ли, негодяй? Вообще здесь ли он еще?
Пытались найти его, спрашивали товарищей во втором этаже, работников камеры технического имущества — в первом.
— Вы его не видели?
Никто ничего не мог сказать. Может быть, доносчик находился на территории, и его вместе с другими прогнали дубинками к воротам? Может быть, он добровольно примкнул к эшелону, чтобы уйти от расплаты? Заключенные возвратились к себе. Следует ли им доложить об этом Цвейлингу? Многие советовали воздержаться. Не трогай, обожжешься! Может, Цвейлинг сам позаботился о том, чтобы убрать доносчика? Решено было молчать.
Группы Сопротивления бурлили. Они требовали оружия. Их нетерпение грозило подорвать дисциплину. Сноситься с группами через связных было уже недостаточно.
Все чаще товарищам из ИЛКа приходилось пренебрегать конспирацией. Быстро все обсудив, они приняли решение созвать совещание с руководителями групп.
После наступления темноты больше ста человек сошлось в одном из опустевших бараков. Кремер тоже принял участие в этом собрании.
Не успел Бохов сказать вступительное слово, как из рядов послышались возгласы. Участники собрания требовали организовать вооруженное сопротивление дальнейшей эвакуации. Самым нетерпеливым снова оказался Прибула. Его товарищи из польских групп поддержали его. Руководители других групп тоже настаивали на прекращении пассивного сопротивления.
— Лучше погибнуть в бою, чем смотреть, как наших товарищей гонят на смерть, — заявляли они. — Сегодня их десять тысяч, а завтра, может быть, и тридцать тысяч! — Возбуждение нарастало. — Возьмемся за оружие! Завтра же!
Кремер, стоявший в стороне, больше не мог молчать.
— Прежде всего не орите так! — стараясь перекричать шум, воскликнул он. — У нас не забастовочное собрание, а собрание в лагере! Вы что, своим криком хотите привлечь сюда эсэсовцев? — Мгновенно воцарилась тишина. — Вы желаете взяться за оружие? Завтра же? Скажите пожалуйста!
Насмешка Кремера многим пришлась не по вкусу. Снова поднялся шум.
— Дайте мне говорить, черт бы вас побрал! В конце концов, мне, лагерному старосте, приходится тащить самую тяжелую ношу, и поэтому у меня есть что сказать. Сколько у нас оружия, я и сам точно не знаю. Вам это лучше известно. Но одно мне ясно: оружия не так много, и оно не настолько хорошо, чтобы можно было сразиться с шестью тысячами эсэсовцев. Я знаю также, что начальник лагеря остережется оставить здесь кладбище, если мы не принудим его нашей собственной глупостью.
— Нашей собственной глупостью?
— Вот так лагерный староста!
— Нет, послушайте! Он берет под защиту начальника лагеря!
Вмешался Бохов:
— Дайте старосте договорить.
Кремер тяжело дышал.
— Я не знаю, все ли вы коммунисты. Но я коммунист! Слушайте же меня внимательно, и вы поймете, что я хочу сказать.
Он выдержал паузу.
— Мы спрятали здесь, в лагере, маленького ребенка. Наверно, вы об этом слышали. Из-за этого ребенка нам пришлось немало испытать. Из-за него двое наших товарищей сидят в карцере — вы их знаете. Из-за ребенка пошел на смерть Пиппиг. Из-за ребенка многие наши товарищи рисковали головой. Вы сами, сидящие здесь, подвергались из-за ребенка большой опасности. Иногда судьба всего лагеря висела на волоске. Что же, выходит, это была глупость с нашей стороны — спрятать маленького ребенка? Если бы, найдя малыша, мы сдали его эсэсовцам, наш Пиппиг был бы жив, а Гефель и Кропинский не сидели бы сейчас в карцере, ожидая смерти. И тогда вам и всему лагерю не грозила бы опасность. Правда, тогда фашисты убили бы ребенка, но это было бы не так худо, не правда ли?