— Жаль, я бы не прочь починить вам проводку!.. Что им надо от Гефеля? — скороговоркой добавил он.
Ферсте прошел мимо и направился к воротам, чтобы показаться блокфюреру. Шюпп был как на иголках. Решающее слово было сказано. Как отзовется на него уборщик? По его виду ничего нельзя было понять. Спокойно продолжал он прогулку. Но когда он снова проходил мимо Шюппа, тот заметил на лице уборщика какое-то особенное выражение. Черты лица его были строги и неподвижны, но он медленно опустил глаза. Это означало согласие. Для Шюппа теперь все было ясно. Он повесил ящик с инструментами через плечо. Кабель микрофона был в порядке.
Возвратившись к Кремеру, он сказал:
— Думаю, дело пойдет!
Сеть групп Сопротивления, насчитывавших всего лишь по пять человек, охватывала все национальности. В каждом бараке была одна, а то и несколько таких групп, которые ничем не выделялись. Только участники этого движения знали друг друга. У ИЛКа была разработана система оповещения. Связные, отчасти выполнявшие инструкторские обязанности, заботились о том, чтобы новости и приказы быстро доходили до руководителей отдельных групп, а те в свою очередь осведомляли отдельных членов.
У Бохова был только один связной, который передавал его указания инструкторам, причем так, чтобы те не могли даже догадаться, откуда это шло. Чтобы увидеться со связным, Бохову пришлось дожидаться вечерней переклички. Это было томительное ожидание. Но теперь его сообщение, как быстролетная искра, помчалось по лагерю, от барака к бараку, и вскоре каждый участник групп Сопротивления уже знал об опасности, знал, что всякие собрания и военное обучение прекращаются. Весь аппарат, пока грозила ему опасность, должен был замереть. Каждый понимал, что обязан молчать и, в случае ареста, унести тайну с собой в могилу.
Парализующий страх, исходивший от безмолвного карцера у ворот, распространился повсюду.
В эту ночь уборщик карцера не спал. Он лежал на сеннике в камере и ждал. Мандрил в эту пору обычно пьянствовал в казино. Приходя обратно, он нередко выбирал кого-либо из обитателей карцера и у себя в комнате учинял ему допрос на свой страх и риск. По характеру воплей, разносившихся тогда в ночной тишине карцера, уборщик мог определить «степень» допроса. Иногда вызывали его, и он должен был волочить залитое кровью тело обратно в камеру. Бывало и так, что по утрам, до того как приходили носильщики, он обнаруживал под койкой Мандрила мертвеца. Тогда уборщик перетаскивал его в умывальную.
В карцере стояла мертвая тишина. Ферсте лежал, закинув за голову руки. Какой мог быть теперь час? За стенами шелестел непрекращающийся дождь.
Ферсте забылся чутким сном, но затем очнулся, как от толчка. Коридор ожил.
Послышались тяжелые шаги. Ферсте прислушался, он уже окончательно проснулся. По шагам, прошаркавшим мимо его камеры, он узнал Мандрила. Поблизости отперли одну из камер. Вместе с Мандрилом явились Рейнебот и Клуттиг, они сбросили с себя мокрые плащи. Рейнебот сел на койку; Клуттиг в расстегнутом кителе беспокойно ходил взад и вперед. На столе Мандрила белел череп, освещенный изнутри. Рядом лежал кнут из длинных кожаных ремней, скрепленных вместе в упругий, квадратного сечения жгут с толстыми латунными кнопками. Они служили не для украшения.
Подталкиваемые сзади Мандрилом, Кропинский и Гефель ввалились в комнату и остановились, шатаясь и дрожа всем телом. Их одежда еще была мокрой. Кропинский стоял, согнувшись и втянув голову в плечи. Его знобило. Гефель тоже трясся от холода. Челюсть его дрожала. Он хотел побороть слабость, пытался сжать челюсти, но от этого зубы застучали еще сильнее.
Рейнебот рассматривал их с видом знатока. Побои, видимо, сделали свое дело. Он неторопливо поднялся.
— Слушайте вы двое, — высокомерно начал он. — Сегодня днем мы с вами только шутили. А теперь дело пойдет всерьез.
Для начала он снова выбрал Кропинского.
— Я вижу, ты хорошо усвоил немецкий язык. Браво, сынок! — Взяв со стола кнут, он поднял его так, что ремни затанцевали на кончике носа Кропинского.
— Куда вы дели еврейского ублюдка? — Болезненная судорога свела лицо Кропинского. Он смотрел на Рейнебота, и в его взгляде была мольба. Тот щелкнул кнутом в воздухе. — Я считаю до трех, отвечай! — Кропинский сжал губы, лицо его перекосилось, словно он собирался — заплакать. — Раз… два… три…