Негр не смутился; напротив, он впился в рабби взглядом, и когда заговорил, это был опять нормальный поставленный баритон, в котором звучало обвинение.
— И от меня ждут, что я буду шокирован тем, что мой народ, наконец, вышел из повиновения и вернул себе немного своего имущества? Четыреста лет вы угнетали нас, издевались над нами, порабощали нас, отнимали у нас наше наследие и наше мужество…
Рабби поднялся, Мириам тоже встала.
— Нам действительно надо идти, миссис Ричардсон.
Он повернулся к негритянскому поэту.
— Те четыреста лет, о которых вы говорите, мистер Рэтбоун, мой народ жил в гетто Европы — в Польше, России, Германии — и там не было никаких негров. Мой дедушка, приехавший в эту страну из маленького городка в России в начале века, как и остальные мои предки, никогда и не видел ни одного негра, а уж тем более не порабощал его, не издевался над ним и не отнимал у него его мужество. — Мириам подошла и стала рядом с мужем; он взял ее за руку. Теперь он смотрел прямо в сердитые глаза красивого, светлокожего негра. — Вы можете сказать то же самое о ваших предках, мистер Рэтбоун?
Глава XI
— Вы с Доком дважды обставили меня, — уныло произнес Ирвинг Каллен.
Мейер Пафф усмехнулся.
— Ничего подобного, Ирвинг. Это же была последняя партия, мы просто старались сорвать кон.
— Не верь ему, Ирвинг, — сказал доктор Эдельштейн, полный человек с неизменной улыбкой («Умеет быть обходительным», — говорили его пациенты). — Для него наказать лоха — святое дело.
— Ты же вроде выигрывал, — сказал Пафф.
Каллен выровнял перед собой столбики монет.
— Нет. Смотри, я проиграл тридцать два, нет, тридцать семь центов. Ты опять выиграл — как обычно.
Пафф собрал монеты, чтобы спрятать в ящик.
— Тебе просто везет, — сказал Каллен.
— Чушь, Ирв. Играть надо уметь.
— Может, ты и прав, Мейер. Моя игра — бридж.
— А по-моему, если чувствуешь карту, — сказал Кермит Аронс, — играть можно во что угодно.
— Вчера вечером я играл в бридж у Нельсона Шаффера…
— Все понятно, — категорически заявил Пафф. — В шабат ты идешь играть в карты, а не в храм, и в следующий раз проигрываешь.
— Ладно, тридцать два — нет, тридцать семь центов — не такое уж и наказание. За два вечера я все равно еще далеко-о впереди. И судя по тому, что я слышал, — добавил он ехидно, — держу пари, ты жалеешь, что пошел туда вчера.
Пафф пожал плечами.
— Бреннерман нахамил Мейеру, — сказал Аронс, — но на самом деле это касается всех нас.
— Ты об этой истории с местами? — спросил доктор Эдельштейн. — Что до меня, я готов сидеть и в заднем ряду. Через микрофон там слышно не хуже, и честно говоря, возле двери мне больше нравится — в любой момент могу незаметно выйти подышать.
— А если окажешься внизу, в вестибюле?
— Что ты имеешь в виду?
— В прошлом году нам пришлось провести две службы, одну из них в вестибюле, помнишь?
— Да, и новые члены должны были сидеть внизу, а старожилы…
— Конечно, но эта их новая идея в том и заключается, чтобы все было демократичнее. Если места не забронированы, а ты немного опаздываешь, то оказываешься в вестибюле, потому что в храме все занято.
— И меня это ничуть не колышет.
— А я не люблю сидеть сзади, — сказал Каллен. — Мой старик — тот вообще считает наши места в первом ряду своего рода честью.
— А как быть с деньгами, которые мы заплатили за эти места? — спросил Аронс. — Я выложил тысячу баксов на строительный фонд — не под залог, а наличными — когда Беккер был президентом. Тогда предполагалось, что каждый год для меня забронировано место, одно и то же, заметьте, пока все не будут распроданы. И теперь я рассматриваю это как контракт, который я заключил с храмом, а если кто-то и должен выполнять условия контракта, так это храм.
— Ты прав на сто процентов, Керм, — сказал Каллен. — И я так считаю. Если не доверять храму, то кому тогда?
— Хорошо, и что ты можешь сделать?
— Я скажу тебе, Мейер, что я могу сделать, — решительно сказал Каллен. — Я пока еще член правления директоров. Я поставлю вопрос перед правлением и потребую, чтобы они приняли меры.