Пассажирский поезд довез меня до Смоленска. Дальше надо было добираться на попутных эшелонах.
Несколько часов я простоял у окошечка военного коменданта станции. За время моего дежурства появилось несколько ребят и в летной форме. Мы разговорились. Оказалось, что троим из них нужно пробираться почти туда же, куда и мне. Мы, конечно, тут же решили ехать вместе. Оставив одного "сторожить" коменданта, мы решили пойти посмотреть город. Когда еще удастся побывать?
Смоленск предстал перед нами в потрясающе скорбном виде. Сколько мы ни ходили, мы не увидели ни одного целого дома. Руины, обгорелые закопченные стены без окон и перекрытий с пробоинами от снарядов и щербинами от пуль и осколков. И опять руины. Люди ютились в подвалах, в тут же выкопанных землянках и в наспех залатанных домах. Весь город пропах военной гарью.
Но несмотря ни на что люди жили и трудились не покладая рук. Десятки эшелонов шли на фронт и с фронта. Работали вовсю мастерские по ремонту танков и другой военной техники, хотя все заводы были разрушены врагом. Голодающие люди работали, не зная отдыха, стараясь быстрее восстановить нужные фронту заводы и мастерские.
Вернувшись на станцию, мы поняли, что если будем надеяться на коменданта, то можем просидеть тут не одни сутки. Кто-то посоветовал пойти и самим договориться с охраной эшелона: "Вас, летчиков, запросто возьмут. Ведь на фронт..."
И действительно, когда мы нашли эшелон, шедший в нужном направлении, нам долго уговаривать охрану не пришлось. Поезд как раз должен был отправиться. Сержант - старший охраны - как бы извиняясь, предупредил нас, что печку разжигать нельзя: эшелон с горючим и боеприпасами. Он сам для нас отодвинул дверь, и мы мигом очутились в товарном двухосном вагоне.
Сержант деловито попросил нас пока спрятаться в самый дальний угол на верхние нары, так как перед отправкой может быть проверка. Мы охотно выполнили его наказ. Вскоре поезд дернулся, и мы с радостью услышали размеренный стук колес. Спрыгнув с нар, мы подсели к ребятам. Теперь нам опасаться было некого. Пламя свечи в фонаре вздрагивало на стыках, слабым светом освещая теплушку. У солдат оказался кипяток, мы с удовольствием принялись за ужин. Каждый достал все, что у него было. Я тоже выложил остатки своих съестных припасов. За совместной трапезой мы ближе познакомились. Оказалось, что двое из моих попутчиков летают на истребителях, а третий - на пикирующем бомбардировщике Пе-2. Когда очередь дошла до меня и выяснилось, что я летаю на "илах", один из истребителей, качнув головой, с чувством произнес: "О-о!"
Все участливо смотрели на меня.
Я даже как бы вырос в своих собственных глазах, тем более, что мне уже пошел двадцатый год! Еще бы! Раз нашу работу так расценивают коллеги, авиаторы-истребители и бомбардировщики, то тут было чем гордиться!
Поужинав, мы с удовольствием забрались на нары. Вагон качался, как люлька. Колеса выстукивали свою убаюкивающую дорожную песню, и сладко было засыпать на холодных и жестких нарах.
В Паневежис мы прибыли во второй половине дня. Дальше "наш" эшелон не шел.
Мы дружески расстались с охранниками. Около комендатуры города разлетелись в разные стороны и мои добрые попутчики.
Через два дня я добрался до своего полка. Ребята встретили радостно, но меня мучила мысль, как объяснюсь с начальством. Ведь кроме командировочного предписания у меня не было ни одного документа.
За время моего почти четырехмесячного отсутствия сбили летчика Милашечкина и еще нескольких молодых ребят. Особенно тяжело было слышать, что погиб мой стрелок Вася Вениченко. Последнее время он летал с Володей Сухачевым. В одном из вылетов крупнокалиберный снаряд разорвался рядом с кабиной стрелка. Когда Сухачев приземлился, Вениченко был уже мертв.
На следующий день, когда я вручил свою командировку начальнику строевого отдела, он поздравил меня с возвращением, а потом спросил:
- А где твои медицинские документы?
- Какие? - удивился я.
- Ну, выписка из истории болезни и медкарта с заключением летной медкомиссии. Ты проходил медкомиссию?
- Да, но они мне ничего не дали,- соврал я.- Может быть, они... еще пришлют.
- Ну, ладно, это ерунда,- успокоил меня капитан.- У нас на днях будет своя медкомиссия для всего летного состава дивизии.
У меня чуть ноги не подкосились.
Очевидно, заметив мое состояние, капитан продолжал:
- Да ты присядь, Ладыгин, правды-то в ногах, говорят, нет. Не окреп, видать, после госпиталя.
- Спасибо, товарищ капитан. Я уж и належался и насиделся там. Разрешите идти?
- Ну иди. Только до полетов мы не можем тебя допустить, пока не пройдешь медкомиссию, раз ты приехал без заключения. Ну да не горюй, комиссия будет через три дня. А пока иди отдыхай.
Вот тебе и раз! Выходит, что все мои ухищрения были напрасны? Не успел я разделаться с одной комиссией, а тут еще одна. А может быть, фронтовая медкомиссия будет не такая уж придирчивая?
Настал день, когда все летчики нашей эскадрильи собрались у крыльца дома, в котором расположилась медкомиссия. Ребята шутят, балагурят. А я как ни уговариваю себя не волноваться, ничего не получается.
Чтобы как-то успокоиться, иду сначала в глазной кабинет. Здесь у меня все в порядке. Потом - ухо, горло, нос, где крутят на стуле. Тут тоже вроде все нормально, правда, меня немного почему-то повело после кручения. Хирург посмотрел на мои зубы и еле заметные шрамы на подбородке и переносице, спросил:
- Где это ты, брат, зубы съел?
- Упал,- ответил я.
- Наверное, на девочек загляделся? - пошутил он и сам же рассмеялся.
Собственно, я и не соврал. Ведь действительно упал. Только я не сказал врачу, что упал на лес на подбитом самолете. Кажется, и тут все было благополучно.
Самый "страшный" врач был для меня терапевт. Но начал ко мне придираться невропатолог. И когда я предстал, наконец, перед терапевтом, то сердце мое колотилось где-то возле горла...
И вот решение фронтовой медкомиссии, на которую я возложил все свои надежды.
Когда я выслушал его, мне показалось, что я стою в коридоре Центрального авиационного госпиталя в Сокольниках, до того были похожи оба заключения. Друзья сочувственно смотрели на меня, а я растерянно улыбался. Так мы и расстались.
Я старался успокоить себя тем, что летать на "илах" очень опасно. Ведь много погибло моих товарищей и друзей, что теперь меня уже никто не будет называть "штурмовиком", а будут величать "кукурузником". Но это слабо утешало. Из дивизии медкомиссия забраковала еще двоих. Нас стало трое. Общая беда и, возможно, общая дальнейшая судьба сблизила нас. Раньше я не был знаком с этими ребятами, они были из других полков. Ходили слухи, что якобы нас должны отправить в ночной бомбардировочный полк У-2. Но это куда ни шло. Все-таки воевать. Правда, ночью я никогда еще не летал. Придется проходить переподготовку, а это займет немало времени. А возможно, нас пошлют совсем и не в полк ночных бомбардировщиков, а куда-нибудь в тыл. В общем, мы ходили в ожидании неизбежных теперь для нас перемен. Нет ничего мучительнее неизвестности, когда ты знаешь, что с тобой обязательно должно что-то произойти, но что именно, тебе неведомо. Так мы томились несколько дней. Очень мне было жаль расставаться с друзьями. Наверное, так бывает только в юности. Но что теперь поделаешь, когда здешняя медкомиссия на глазах у всего начальства разжаловала меня. Тут уж никуда не денешься. В последний раз я отпраздновал с моими друзьями их награждения. Старшему лейтенанту Феде Садчикову вручили второй орден Отечественной войны 1-й степени. До этого он был уже награжден двумя орденами Красного Знамени и орденом Отечественной войны 1-й степени.
А Володе Сухачеву вручили второй орден Красного Знамени. Теперь у него было уже три ордена. Я от души радовался за них и всем сердцем желал им дальнейшей удачи и солдатского счастья. Ведь они были самые "старые" мои друзья. Придется ли мне когда-нибудь с ними еще встретиться?
На следующий день пришел посыльный и сообщил, что младшего лейтенанта Ладыгина вызывают в штаб дивизии.