Отмечу попутно, что в Америке колесным аэропланам обычно дается название сухопутных птиц или видов ветров (ураган, буря, шторм, бриз и т. п.), чисто морским — названия рыб, и, — наконец, амфибиям — морских животных, которые плавают и ползают по земле (тюлени, моржи и проч.), и морских птиц.
У пристани на берегу помещалось здание — вокзал, в котором мы предъявили наши билеты и запаслись небольшой картой части Тихого океана, а также путеводителем по Гавайским островам. После этого мы отправились на аэроплан. Служитель проводил нас в уютную двухместную каюту, находившуюся в центральной части гондолы. Разместив в ней свой небольшой багаж, мы вышли в салон и стали смотреть на приготовления к отправлению. Здесь находилось около 100 пассажиров, часть которых отправлялась в прогулку на Гаваи, а часть летела дальше — в Японию и Китай.
Дети Файр, распрощавшись со мной, пошли к своим аппаратам, желая проводить нас в воздухе.
Вот уже близится время отлета. Отдают канаты. Мы раскланиваемся с четой Файр. Где-то заиграла музыка, но она быстро была заглушена шумом моторов. Небольшой пароходик подошел к носу аппарата и вывел его на простор залива. Здесь он отошел от него. Моторы загудели сильней. Наш аэроплан сдвинулся с места, побежал быстрее и быстрее по заливу, иногда слегка подпрыгивая на небольшой зыби. Наконец, последний толчек — и мы отделяемся от воды. Было ровно 3 часа дня.
Вода и земля быстро уходили под нами. Скоро мы уже над холмами, окружающими залив. Видна панорама города. Еще выше — и мы, пересекая мыс, на котором расположен С.-Франциско — вступаем в область Тихого океана. «Прощай, Америка!»
Неожиданно мимо нас пронеслись навстречу два изящных маленьких аэроплана, откуда махали нам платками. Это были дети генерала Файра, которые, не надеясь угнаться за нами на своих аппаратах, вылетели из С.-Франциско немного раньше нас и теперь приветствовали нас в воздухе.
Я долго стоял у окна салона и смотрел на удаляющийся берег. Сколько у человека врожденных чувств! Помню, когда еще в 1896 г. я, только что окончив гимназию, покидал город Симбирск на берегу далекой Волги, отправляясь держать конкурсные экзамены в Петербург.
Как тяжело было покидать этот уютный, тихий городок, с которым я так сроднился, и каким далеким и чуждым казался Петербург!
Но вот я и в Петербурге. Новые впечатления скоро изгладили чувства о Симбирске, но зато, когда я через год отправился в первый раз за границу, во Францию, для того, чтобы работать практикантом на паровозо-строительном заводе в г. Лилле, мне уже было страшновато покидать Петербург и я с боязнью переезжал границу в Вержболове.
Прошло еще 7 лет, и я помню ясно, с каким тяжелым чувством я отъезжал на океанском пароходе из Квинстоуна, последней европейской гавани, направляясь в Нью-Йорк. Как болезненно рвались в душе какие-то нити, привязывавшие меня к родной Европе!
Прошло еще 6 лет. Помню свой первый полет на воздушном шаре в 1910 году в Петрограде. Опять то же чувство. Казалось бы, тот же воздух и та же земля. Но нет — опять надо рвать какие-то нити, уже тянущиеся сверху вниз. Боязнь, чувство оторванности и стремление обратно охватывают все существо и только усилием воли заставляешь себя подавить их.
И вот теперь я снова испытываю это чувство перед необъятной ширью неведомого мне Тихого океана.
С высоты нашего полета кажется, что мы порываем наши связи вообще с землей и устремляемся в новый мир — эфирное пространство.
Какое-же чувство будет у людей, которые когда-либо оторвутся от земного шара и полетят в межпланетное пространство! А дальше — оторвемся ли мы вообще от солнечной системы?…
Неожиданно голое Гаррисона извлек меня из мирового пространства.
«Барометр сильно падает. Пожалуй попадем в какую-нибудь передрягу. Смотрите, какие облака на западе!»
Действительно, вдали на горизонте клубились облака, охватывая постепенно все пространство.
Видимо, пилот начинал предпринимать меры. Я заметил, как концы длинных крыльев начали вдвигаться в средние части, на подобие звеньев телескопической трубы, чтобы уменьшить площадь парусности. Служитель стал закрывать окна кают и салона. Завертелись добавочные винты, и амфибия заметно прибавила ходу. Теперь работало уже 12 пятисот-сильных моторов. Два оставалось еще в запасе, на случай аварии какого-либо мотора.
Я невольно обратил внимание на отличие этого аэроплана от того, на котором я перелетел Атлантику. Можно, пожалуй, сказать, что во сколько раз Тихий океан больше Атлантического, во столько раз и этот аэроплан больше того.