— Ветряная оспа, — огрызается Синджед, поправляя виновато поежившуюся Джинкс, — обычная детская болезнь, но взрослых подкашивает только так, если раньше не переболел. Джинкс будет сидеть с тобой, она болела. Севика тоже, а вот остальные твои подручные не все помнят… Не советую разносить дальше, — доктор скованно пожимает плечами. — В общем, разберетесь. Я оставил немного лекарств и рекомендации…
Силко кивает, успокоенный. Тьма медленно накрывает его снова.
В следующий раз он открывает глаза, когда Джинкс с силой встряхивает его за плечо. Свет приглушен. Сосредотачиваясь с трудом, Силко отмечает, что лежит в другой рубашке, старой, заношенной, а у двери на крючке висит огромный плащ Севики, еще слегка мокрый от дождя, — значит, это она о нем позаботилась… Джинкс помогает сесть и вручает ему ту самую кружку с обезьяньей мордой; перед глазами все плавает, и Силко едва не роняет ее, расплескивая густой зеленоватый отвар, но Джинкс упорно впихивает ему кружку, придерживая руки и помогая отхлебнуть.
Если Силко и ненавидит что-то больше всего, так это беспомощность.
— Док сказал, это какие-то травы, — ответственно поясняет Джинкс. — Полезные!
Горло раздирает от осторожных мелких глотков; на языке оседает неприятный травяной привкус, но у Силко не хватает дыхания, чтобы попросить у Джинкс воды. Эгоистичное просыпается в нем, тяжелое, дурманное — он не хочет, чтобы Джинкс уходила, боится остаться один, чтобы снова провалиться в кошмар, где его все оставили подыхать в проклятой реке.
— Как ты? — боязливо спрашивает Джинкс. Совсем тихо, как будто опасается, что их кто-нибудь подслушает.
Силко пожимает плечами.
— Все хорошо, — лжет он, чтобы ее успокоить.
Звучит так, будто он выкурил десять сигар подряд.
Джинкс и правда не отходит от него, помогает доплестись до ванной, когда горло рвет дикий кашель, сотрясает все его тощее тело. Джинкс сторожит под дверью — на тот случай, если Силко рухнет и расшибет голову о кафельную раковину. Откашливаясь, Силко обреченно и зло думает: хотя бы, блядь, не кровью. Возможно, он не умирает, но всего его переламывает от боли в костях, от вспышек поднимающейся температуры.
Потом Джинкс приносит еще какую-то травяную дрянь, пичкает его лекарствами, в которых Силко с облегчением не чувствует кисловатого привкуса «мерцания»; все время Джинкс его дергает, не позволяя слишком глубоко проваливаться в жаркое тесное забытье, но в то же время не разрешает переползти к письменному столу, чтобы заняться делами, когда Силко чувствует себя чуть лучше. В Джинкс прорезается что-то самоуверенно-властное, когда она велит ему соблюдать постельный режим, и Силко с легкой ухмылкой замечает в ней черты, подсмотренные у него самого. И они сидят вместе, и он не знает, какое сейчас время.
Он просыпается с криком, прижимая руку к пылающему глазу. Силко снова кажется, что лихорадка растекается от раны, что из глаза течет рыжий гной, скользя по пальцам, а шрам — вскрытое мясо, влажно-горячее, мокро-кровавое. Его почти накрывает истерикой, он — снова мальчишка, подыхающий от воспаленных ран. Но Джинкс все еще здесь, перехватывает его руки, отводя от лица и не позволяя разодрать сухой серый шрам ногтями. Успокаивает, выслушивая его неразборчивые вскрики. Обессиленный, Силко утыкается ей в плечо и вздрагивает, наконец-то находя опору. Пахнет едкими красками и травами, которые она для него заваривает.
Севика тоже заглядывает иногда, но смотрит на него с каким-то оторопелым сожалением — и Силко упрямо стискивает зубы. Он привык, что его люди видят в нем только самоуверенного и стойкого химбарона, властителя Зауна, а не просто слабого человека, убитого детской болячкой. Севика уж точно не станет болтать у него за спиной, но почему-то Силко не хочется показываться ей… в таком виде, так что он находит удобные предлоги, чтобы отослать ее прочь. У нее и без того много дел — нужно удерживать Заун, пока он сам не может.
Джинкс селится в его комнате, как тогда, когда он только подобрал ее; только теперь она не дичится и не забивается в углы, а обустраивается со всем удобством. Притаскивает краски, конечно…
Наутро Силко просыпается от того, что Джинкс грозно нависает над ним с кисточкой. Рисует, нахмурившись от усердия.
— Что ты делаешь? — настороженно спрашивает он.
— Ты весь красными пятнами пошел, — говорит Джинкс, продолжая елозить кисточкой по его щеке. — Док говорит, так и должно быть. Надо мазать, вот, он дал зеленку…
Джинкс выглядит почти счастливой, разрисовывая его; это напоминает время ее детства, когда Силко с той же покорностью позволял ей размалевывать все, до чего руки дотянутся, и его в том числе, — лучшими мелками и фломастерами, которые он мог достать. Он улыбается — и Джинкс ворчит, чтобы Силко не дергался.
Под лопаткой чешется, и Силко начинает подозревать, что пострадало не только лицо.
— Проще облить меня зеленкой целиком, — предлагает он, когда Джинкс ковыряется с его спиной. Осторожно раскрашивает поверх тощих птичьих лопаток.
— Ты звал его, — вдруг говорит Джинкс, придерживая за плечо, чтобы Силко не дергался от щекочущих прикосновений кисточки. — Вандера, я имею в виду. Так… отчаянно.
Силко молчит. Ему почти отвратительно возвращаться к своим расчетливым холодным мыслям — горячка бреда хотя бы позволяет спрятаться от реальности, забыться.
— Я просто… немного потерялся во времени, Джинкс. Я почти ничего не помню.
— Меня ты тоже звал, — добавляет она, и Силко по тону понимает, что Джинкс довольно улыбается. Потому что она — самый важный человек в его жизни. Его упрямая дочь, которая накидывается на него со всей заботой, какой может.
И нахер Вандера. Он в прошлом, сгинул, утонул в огне — вместо Силко.
— Спасибо за помощь, Джинкс. Не знаю, что бы я делал без тебя, — улыбается Силко.
— Я так испугалась, что ты умираешь, — неожиданно всхлипывает она.
Силко осторожно поворачивается к ней, заглядывает в глаза. Наверно, сейчас он выглядит жутко нелепо: больной, помятый — и весь в зеленке, но Джинкс доверчиво жмется к нему, словно хочет спрятаться в объятиях от всего жестокого мира, как тогда… Остаться так навсегда.
— Я никогда тебя не оставлю, — обещает Силко. — Никогда.
***
Через несколько дней, когда Силко уже чувствует себя полностью здоровым, Джинкс с утра не оказывается рядом, она не будит его каким-нибудь торопливым спутанным рассказом в попытках отвлечь и приободрить — и этот нарушенный ритуал заметен. Что-то нехорошее Силко чует сразу же, кидаясь в ее комнату… И, конечно, находит Джинкс в постели. Лоб у нее горит, она вяло отмахивается от его руки.
— Почему ты соврала, что переболела? — отчаянно злится Силко, но не может на нее кричать — сейчас, когда Джинкс смотрит на него лихорадочно блестящими глазами. Его злость — как и обычно, тихая и мучительная, разрывающая сердце беспокойством за дочь.
— Я должна была присмотреть за тобой, кто бы еще это сделал, Севика? Ха! Я справилась, я сделала все правильно… — слабо бормочет Джинкс. — Прости. У тебя много дел… Иди, я… я смогу сама, я понимаю, у тебя есть Заун…
Ее тон буквально кричит: «Останься со мной». Она хрупко ежится, кутаясь в огромное клетчатое одеяло. Тот Силко, который мечтает о независимости Зауна, который готов работать ради нее, упрямо и въедливо, уже хочет мчаться на важные встречи, обсуждать экономическое положение города и беседовать со своими связными из Пилтовера… Но тот Силко, который все еще замечает заботливо нарисованные зеленые узоры на своем лице, все же остается.
— Ничего, Севика отлично справляется, — решает Силко, присаживаясь у постели. Осторожно берет ее за руку, сжимая тонкие пальцы. — Сейчас заварю травяной чай, хорошо? Хочешь, я что-нибудь почитаю?