Кириллов разозлился:
— Да брось ты свои сапоги, не увиливай. Может, они тебе больше не понадобятся, без них обойдешься.
Чижов промолчал: такое начало не сулило ничего хорошего. Все-таки он решил сперва обуться, потом уж разговаривать, неудобным показалось ему стоять перед начальством босиком.
Однако задушевного, начистоту, разговора, какого он ожидал, не получилось. Кириллов куда-то торопился, он даже не разделся, сидел за столом в меховой летной куртке, перепоясанный ремнями, красный с мороза, насупленный, недоступный, наделенный всей полнотой власти. Это-то пуще всего и удивило Чижова, когда при тусклом свете ночника-каганца он сумел разглядеть лицо начальника — чуточку веснушчатое, безусое, совсем мальчишеское. Но теперь на этом лице застыло какое-то чуждое ему выражение, безмерно озабоченное и ожесточенное.
Впрочем, в ходе беседы Кириллов несколько раз криво усмехнулся, недоверчиво и самодовольно, нисколько не скрывая своего превосходства. Создавалось впечатление, будто ему ведомо такое, чего и сам Чижов не знает о себе, а если и знает, то это лишь умаляет его значимость в глазах других, словно бы что-то сомнительное и недостойное крылось за его словами, чему мало-мальски смыслящий и опытный человек никогда не поверит. Оскорбленный и подавленный, Чижов ничем не мог в ту минуту доказать свою правоту, которая постепенно и ему самому начала казаться сомнительной, неправдоподобной; все оборачивалось против него. Недолгая эта беседа, походившая скорее на пристрастный допрос, чем на беседу, оставила у него в душе неприятный осадок.
— Почему же они все-таки не расстреляли тебя, а? — допытывался Кириллов, прикусывая зубами верхнюю губу.
Чижов пожал плечами.
— А это у них надо спросить… почему не расстреляли. Может, потому, что не врал, сказал правду, как было. Что стрелял по ним из пушки и не знаю, скольких уничтожил.
— Э, ты куда клонишь! — вскинулся Кириллов с таким видом, будто бесповоротно уличил его в преступном намерении, после чего уже не отвертеться, не оправдаться. — Это об эсэсовцах-то… благородные, чистоплотные?
Голос его сделался почти железным.
— Ничего я не знаю, — понурился Чижов. — Просто не расстреляли, и все тут.
Он сник, чувствуя нежелание Кириллова понять его. Пройдя через фашистские застенки и концлагеря, он научился выдержке, с помощью которой только и можно было выжить в неволе, насмотрелся там всякого и, вырвавшись на свободу, особенно дорожил своей жизнью, не собирался отдавать ее задешево и по-глупому; и было бы великой несправедливостью, если бы теперь, когда он у своих, его вдруг, не поверив ему, расстреляли как провокатора. Не о такой встрече с партизанами думалось. И потому он вынужден был сдерживаться, чтобы ненароком не нагрубить и тем самым еще больше не навредить себе.
— Это все небылицы, на дурака рассказ, — заявил ему на прощание Кириллов. — Это еще надо выяснить, как ты лишился партбилета. Сейчас все можно валить на войну, мол, война все спишет. Не оправдал ты доверия партии… Не должен был сдаваться в плен, вот что!
— Больше никакого плена не будет, — твердо сказал Чижов.
— Что ж, посмотрим, разберемся, что ты за капитан Красной Армии. В деле проверим…
Расстались они, по-видимому, оба недовольные друг другом. Кириллов тут же, глубокой ночью, уехал куда-то дальше, оставив Чижова на сторожевой базе до полного выяснения его личности. Позднее один из партизан признал в Чижове бывшего сельского учителя. Однако еще до этого ему пришлось наряду с остальными бойцами из охранвзвода защищать базу, отражая атаки карателей, чьи передовые подразделения, начав прочесывать леса, наткнулись на партизанский заслон; народу на базе было наперечет, возиться с Чижовым некогда, ему вручили винтовку и поставили в цепь. Получив в руки оружие, он почувствовал себя увереннее, теперь можно было снова воевать, показать, на что он способен. Но главное, что придало ему уверенности, было то, что теперь он не один, рядом с ним товарищи, которые всегда помогут и, если его ранят, вынесут с поля боя, не дадут пропасть. После всего, что он натерпелся, не хотелось бы ему опять очутиться одному, чувствовать свое бессилие и отверженность, скрываясь в одиночку где придется. Покуда он в отряде, разные превратности судьбы не слишком пугали: есть командиры, есть люди, спаянные общим делом, способные к взаимовыручке и самопожертвованию во имя победы, которые не растеряются в случае неудачи.