Европейское ненастье и дальневосточный прогресс
В начале семидесятых годов XIX века русскому скитальцу без определенных занятий жить в Европе становилось тяжело. На каждом шагу приходилось убеждаться, что надежды на исполнение заветных своих помыслов следует отложить в долгий ящик, а если некоторые из них и начинали сбываться порою, то с какою-то постороннею примесью, от которой веяло чем-то чужим, безотрадным, холодным. Являлась потребность освежиться, прогуляться куда-нибудь очень далеко, обогатить свой душевный запас совершенно новыми впечатлениями и наблюдениями. И как раз в то же самое время горизонт, нависший над Европою затяжным ненастьем, заблистал на далеком востоке неожиданно ярким светом. Страны, которые мы привыкли считать вековым оплотом непробудной косности и застоя -- Китай, Япония -- зашевелились, проснулись и с не предполагавшеюся у них живучестью сами пошли навстречу «белой цивилизации», несмотря на то, что она непрошено ломилась к ним с конвоем казаков графа Муравьева-Амурского 2, с пушками американского коммодора
Перри3, с дипломатией адмирала графа Путятина4.
Тоска по обновленной Японии
Япония, рисовавшаяся нашему воображению страною загадочною, считавшаяся не стоящим внимания придатком Китая, с самых первых шагов на своём новом поприще выдвинулась очень решительно на первый план. Она удивила непрошенных посетителей не одною только красотою и роскошью своей природы, но еще более подвижным, восприимчивым нравом своих жителей, «французов крайнего востока»: своею вековою культурою, не возносившеюся, конечно, до тех высот, которых достигла общеевропейская цивилизация последних лет, но зато проникшая далеко вглубь самых низменных слоев ее земского и городского населения. События, известные из газет, служили достаточным ручательством за то, что начинавшееся здесь движение не было плодом легкомысленного увлечения или произвола всесильного деспота, вчера еще прозябавшего в состоянии чуть ли не людоедской дикости и наготы, а сегодня заимствующего отребья цивилизации и штаны с лампасами у европейских искателей приключений, случайно занесенных сюда судьбою.
Вид целого народа, пробуждающегося от оцепенения и смело идущего навстречу новой жизни, освежает лучше всяких поэтических и роскошно девственных трущоб и пустынь. И я уже не сомневался, что в тогдашней Японии и найду как раз это вдохновляющее и освежающее зрелище. Значительно более загадочным представлялся мне вопрос, как попасть в эту далекую страну, не имея ни гроша за душою, и как воспользоваться предполагаемою поездкой (если удастся, всё же, её устроить) для добросовестного изучения страны, о которой у меня имелись до тех пор самые скудные и сбивчивые предварительные сведения.
Скудные знания Запада о Японии
Лучшие из европейских библиотек по части изучения Японии не представляли на тот момент почти ничего, кроме классического сочинения Э.Кемпфера5, устаревшего уже лет на двести, и более нового труда от Зибольда6 и Гофмана, интересного главнейшим образом с естественнонаучной стороны, да и то незаконченного. Только что вышедшие «Japan» Диксона и «Le japon pittoresque» 7Гэмбера (Aime Humbert) подстрекали любопытство обывателя, совершеннейше не удовлетворяя его. И этим, приблизительно, и ограничивалось богатство европейских литератур по интересовавшему меня предмету8.
Голландия, в течение трех веков имевшая монополию торговых сношений с Японией 7, не сделала ничего для ознакомления с нею остальной Европы, если не считать литературною заслугою голландцев того, что они под своими флагами прокатили до Японии представителей Германии -- Кемпфера, Зибольда и Гофмана.
Я полон решимости заговорить по-японски!
Мои предварительные скитания по многим столь и не столь отдаленным местам выработали во мне убеждение, что добросовестно изучать какую бы то ни было страну можно только зная тот язык, на котором говорят ее жители. К изучению же японского языка приступать нельзя, не пройдя через предварительный курс китайской грамоты. Но и затем дело это представляет еще очень существенные трудности. Кафедра японского языка существовала тогда только в Париже! Тамошний профессор господин Леон де Рони (Léon de Rosny) предупредил меня, что прослушав его четырехлетний курс, я едва буду в состоянии изъясняться по-японски с грехом на три четверти. Перспектива эта мне не показалась заманчивою, и он, будучи человеком слова, снабдил меня рекомендательным письмом к молодому японскому даймё (владетельному князю), проживавшему в Швейцарии с целью изучения французского языка и различных европейских наук и искусств, с патриотическою целью насаждать их потом у себя в отечестве.
2
3
4
5
6
7
8