Торговец Гэндзиро - лучший попутчик в плавании
Вокруг меня егозил миниатюрный япончик чрезвычайно добродушного вида и необычайной на всем Востоке словоохотливости. Хотя, одетый, как и все, в европейское платье, он наружным видом своим и манерами очень резко отличался от остальных. То были все юноши из так называемого самурайского, т.е. служивого и шляхетного сословия, посланные своими феодальными князьями в Европу в видах приобретения там знаний и качеств, необходимых для будущих насадителей официального прогресса в своем отечестве. Тем временем сама феодальная система успела упраздниться в Японии и многочисленные эти стипендиаты оказались тяжелым бременем для министерства народного просвещения, которое и поспешило вызвать их из чисто экономических соображений поскорее домой. Гэндзиро, так назывался мой миниатюрный приятель, был представителем совершенно иного, только что начинавшего зарождаться в Японии типа. Владелец небольшой лавочки красного товара в Йокогаме, он с подвижностью прирожденного Фигаро стал собственным умом кроить и шить европейские сюртуки и пиджаки для стремящихся к просвещению своих соотечественников и для мелких сошек международной колонии в Йокогаме. Нажив на этом деле несколько сот долларов, он стал заниматься маклерством по торговле шелковичными червями, составляющими один из главных предметов японского вывоза. Торговля эта ведется, с одной стороны, японскими мужиками, никогда не видавшими в глаза ни иностранных своих покупателей, ни больших городов, с другой стороны — итальянскими и французскими коммивояжерами совершенно особой породы, известной под именем гренёров. В ней особенно выдающуюся роль играют почему-то бывшие гарибальдийские офицеры и declasses 21 самого разнообразного сорта: люди разбитные, предприимчивые и блистающие нередко очень разнообразными талантами, но постоянно полнейшим невежеством во всяких торговых и промышленных делах. Как ни прост был мой Гэндзиро, лет пять тому назад не знавший вовсе, что на свете существуют другие края, кроме богохранимой Японии и непобедимого Китая, векового источника порядка и цивилизации на весь свет, но и он скоро сообразил, что дело это ведется что-то неладно.
С патриотическою и маклерскою вместе с тем целью устроить торговлю шелковичными червями на более рациональных началах он на собственный страх отправился в Лион и в Париж, успел попасть там в кружок авантюристов, которые в несколько месяцев ощипали его догола. В таком виде он возвращался теперь в отечество, везя в своей маленькой, лоснящейся и маслянистой, как каменный уголь, голове какие-то новые грандиозные проекты, всегда неизменно добродушный, деятельный, веселый, перемешивавший свою неумолкаемую японскую скороговорку дюжиною искалеченных и некстати употребляемых европейских слов. Почему-то особенно полюбились ему слова арифметика и ревматизм, но и за пятидесятидневное наше плавание он так и не успел доподлинно узнать, которое из двух обозначает болезнь, а которое науку - о существовании и той и другой он впервые узнал во время своего эфемерного пребывания за границею.
При всем том Гэндзиро этот явился для меня драгоценнейшим собеседником и спутником. Едва ли существовал уголок в целой Японии, которого он не исходил пешком с котомкою за плечами, засунув вокруг пояса свой синий бумажный халат. От него я узнавал такие подробности и особенности японской жизни, которых невозможно было вычитать ни в каких книжках, и о которых едва ли имели понятие японские же самураи, странствовавшие по парижским аудиториям и бульварам, или их начальники, устраивавшие в далекой империи Восходящего Солнца прогресс и централизацию по наполеоновским образцам. Лучшими часами моего плавания были тропические ночи, когда я, лежа на каком-нибудь тюке и следя глазами за полетом летучих рыб, носившихся неслышно над самыми нашими головами и мелькавших странными тенями на глубоком фоне неба, светившегося мириадами ярких звезд, слушал неутомимые россказни этого оригинального спутника. А волны плескались о могучие бока нашего парохода, в воздухе от времени до времени проносилась свежая струя, ласкавшая какою-то живительною негою утомленную непривычною жарою голову. Гэндзиро, пользуясь ночною темнотою и послаблениями экипажа, обычными в далеких плаваниях, облекался для этих ночных бесед в коленкоровый белый китайский балахон и широчайшие штаны, надетые на его лоснящееся зеленоватое тело. С гибкостью обезьяны он устраивался в какой-нибудь невероятной позе и в первом попавшемся темном уголке и, неутомимо ковыряя руками что-нибудь, изливал свои несвязные, но всегда интересные для меня поучения.