Ура! Вон паруса белеют! «Каско»
Изо всех яхт, бегущих по волнам,
С приветом первой к этим островам
Пришла, из Фриско выйдя, без опаски.
И первым тоже из писателей известных —
Как здесь ему все рады, знал бы он —
С семьею Роберт Луис Стивенсон
Приплыл, покинув кабинет свой тесный.
Достойный Отис, «Каско» капитан,
И вы, кто с романистом путь вершите,
Прошу, за эти вирши не взыщите —
Я от души их посвящаю вам.
Avoir une voyage magnifical[37]
Мы все вам искренне желаем
После прощанья с этим краем
Allant sur la Grande Pacifical![38]
Но главным нашим гостем был Мапиао, великий тахуку — это слово судя по всему означает «священник», «колдун», «татуировщик», «мастер всех искусств», словом, экзотическую личность и человека, знаменитого красноречием на общественных мероприятиях и остроумием в частной беседе. Первое появление было для него типично. Он с криками спустился к восточному причалу, где очень высоко взлетали волны прибоя, пренебрег всеми нашими сигналами обогнуть бухту, был доставлен на борт с некоторым риском для нашего ялика и принялся в углу кокпита за свое дело. Мы наняли его сплести для меня из бород стариков венок, как изощренного в этом искусстве. Каким украшением он будет для беседки Салли! Его собственная борода (которую он для пущей безопасности завязывал морским узлом) представляла собой не только украшение, но и значительную ценность. Примерная стоимость ее равнялась ста долларам, и поскольку брат Мишель не знал случая, чтобы туземец отдавал епископу Дордийону на хранение большую сумму, наш друг был богачом благодаря своему подбородку. Внешне он походил на индуса, но был выше ростом и сильнее, горбоносым, с узким лицом и очень высоким лбом, покрытым замысловатой татуировкой. Более докучливого гостя я не принимал ни разу. Достаточно сказать, что ему приходилось прислуживать, он не хотел идти к бачку с питьевой водой, не желал даже потянуться за стаканом, нужно было вложить стакан ему в руку, если в помощи ему отказывали, он складывал руки, опускал голову и обходился без воды — только при этом страдала работа. В первый день еще до полудня он громко потребовал бисквит и лосося, ему принесли бисквит с ветчиной, он с непроницаемым лицом взглянул на эту еду и жестом велел ее отложить. Мне приходило в голову множество догадок, возможно, работа, которой он занимался, представляет собой серьезное тапу, возможно, по правилам ее следует перенести на особую платформу, к которой не смеет приблизиться ни одна женщина, и, возможно, рыба является его непременной пищей. Поэтому я принес ему соленой рыбы и к ней стакан рома: при виде его Мапиао проявил необычайное оживление, указал на зенит и произнес длинную речь, в которой я уловил слово «умати» — солнце, потом опять жестом велел мне поставить это лакомство подальше от него. В конце концов я уразумел, что я должен делать, и программа ежедневно была одной и той же. Ранним утром его обед требовалось ставить на крышу кабинки, притом на нужном месте — полностью на виду, но чтобы он чуть-чуть до него не дотягивался; и до положенного времени — полудня — мастер не ел. Эта серьезность явилась причиной нелепого случая. Мапиао сидел, заплетая, как обычно, бороды, обед его стоял на крыше, а неподалеку находился стакан с водой. Видимо, он захотел пить, но был, разумеется, слишком важной персоной, чтобы подняться и взять стакан самому, и, высмотрев миссис Стивенсон, властным жестом велел его подать. Жест этот был неправильно понят, миссис Стивенсон уже была готова к любой эксцентричности со стороны нашего гостя и вместо того, чтобы подать ему воду, выбросила за борт его обед. Нужно отдать Мапиао справедливость: все рассмеялись, но его смех был самым громким.
Эти недоразумения были частыми, а надоедливость и болтовня этого человека были непрестанными. Он явно был мастером поговорить; богатство его интонаций, изящество жестов и мимики убедили нас в этом. Но, слушая его, мы сидели как иностранцы в театре; видели, что актеры заняты серьезным делом, играют хорошо, но сюжет драмы оставался тайной за семью печатями. Названия мест, упоминание капитана Харта, отдельные бессвязные слова вызывали любопытство, однако ничего не сообщали; и чем меньше нам было понятно, тем более любезно, более многословно, с более выразительной жестикуляцией Мапиао продолжал истязать нас. Видно было, что самолюбие его уязвлено; здесь талант златоуста не мог снискать ему почтения, у него бывали времена отчаяния, когда он переставал стараться, минуты раздраженности, когда он взирал на нас с нескрываемым презрением. Правда, ко мне, поскольку я занимался шаманством, он выказывал какое-то уважение до самого конца. Мы сидели под тентом в противоположных углах кокпита, Мапиао сплетал волосы, срезанные с подбородков умерших, я писал стихи на большом листе бумаги, и он кивал мне, как один таху-ку другому, или, подойдя ко мне, смотрел на мои бесформенные каракули и ободрял меня искренним «митати!» — «хорошо!». Так глухой художник может симпатизировать музыканту, как рабу и владыке какого-то непостижимого, однако родственного искусства. Мапиао наверняка считал это нелепым занятием; однако дикарю нужно делать скидку — chaque pays a ses coutumes — и он сознавал, что я придерживаюсь этого принципа.
В конце концов наступило время, когда его работу, напоминавшую больше труды Пенелопы, чем Геракла, затягивать было нельзя, оставалось только расплатиться с ним и распрощаться. После долгой, мудреной дискуссии на маркизском языке я понял, что ему хотелось получить рыболовные крючки; я счел, что тремя крючками и парой долларов он неплохо вознагражден за то, что проводил утренние часы в нашем кокпите, ел, пил, высказывал свои мнения и вынуждал судовую команду прислуживать ему. И все же Мапиао был столь высокого о себе мнения, столь походил бы на одного моего дядю, если б тот сошел с ума и покрыл себя татуировкой, что, когда мы приплыли к берегу, я поинтересовался, доволен ли он. «Митати эхипе?» — спросил я. И он с удовольствием ответил, протянув при этом руку: «Митаи эхипе, митаи каекае; каоха нуи!» — что в вольном переводе означает: «Судно хорошее, еда превосходная, и мы расстанемся друзьями». Произнеся это благодарственным тоном, Мапиао пошел вдоль берега, понурив голову, с видом глубоко обиженного человека.
Я же смотрел на него с облегчением. Было б очень интересно узнать, какими представлялись ему наши отношения. Можно было предположить, что он стремился быть лояльным и только. Несведущий человек нанял его на определенную работу, и он был намерен выполнить ее добросовестно. Бесчисленные помехи, постоянные глупые насмешки не могли поколебать его в этом намерении. Ему подавали обед, он поглядывал на него, пока работал, в положенный час съедал его, ему во всем прислуживали; и в конце концов он мог принять плату за труд с чистой совестью, сказать себе, что дело сделано должным образом, бороды сплетены, как надо, и мы (несмотря на свое поведение) претензий к нему иметь не можем. Свое мнение о нашей глупости даже он, великий краснобай, наверняка был не состоянии выразить. В мою работу тахуку он никогда не вмешивался, вежливо хвалил ее, хотя она казалась ему пустопорожней, вежливо высказывал предположения, что я сведущ в своем шаманстве: отношение умных и вежливых должно быть именно таким. А мы, наиболее заинтересованная сторона, поскольку материал был нашим, выказавшие свое неумение уже тем самым, что наняли его сделать эту работу, постоянно мешали ему заниматься очень важным трудом, и у нас иногда недоставало ума и вежливости воздерживаться от смеха.
Глава четырнадцатая
В ДОЛИНЕ КАННИБАЛОВ
Дорога из Таахауку в Атуону огибает северо-западный берег якорной стоянки, она довольно высоко расположена, ее окаймляют, а местами затеняют великолепные цветы делоникса. С изгиба берега открывается вид на Атуону: длинный пляж, большие, шумные буруны прибоя, разбросанная среди деревьев прибрежная деревушка, изрезанные оврагами горы подступают с обеих сторон, возвышаясь над узким, радующим глаз ущельем. Его дурная слава, видимо, произвела на меня впечатление; но я считал это ущелье самым красивым и, безусловно, самым зловещим и мрачным местом на земле. Красивым оно определенно было, благоприятным для здоровья — тем более. Целительные свойства всей группы островов поразительны, а в Атуоне граничат с чудом. В этой деревне, построенной в прибрежном болоте, где дома стоят среди колоказий, мы находим все тропические опасности и неудобства; и однако там даже нет москитов — даже ненавистной однодневки, отравляющей жизнь в Нука-хива, — и лихорадка с сопутствующей ей островной слоновой болезнью там неизвестна.